Автобиография для отдела кадров. Отчет о проделанной жизни

В. Бойко Сергей

В зале было полно народу.

– Вовка, прости, чуть не опоздал! – пробормотал я.

Мой букет – четыре бледно-розовых гвоздики – лег поверх целой горы из бордовых роз. За этой горой Вовку совсем не было видно.

Весь последний год мы с ним созванивались по мобильнику почти каждый день – в режиме «недолго, но часто», собирались встретиться и как следует «усугубить», но откладывали, ожидая улучшения Вовкиного здоровья. Дооткладывались до того, что его Татьяна сообщила мне по мобильнику про четвертую стадию, о которой они поначалу не знали, и попросила не говорить Вовке, что она мне об этом сказала, и я пообещал, и весь остаток этого последнего Вовкиного года

ничего ему про это не говорил, только призывал разозлиться как следует на болезнь и победить, и он мне поначалу вроде бы «железно» обещал, но потом стал со смехом говорить, что, мол, попробует, но ничего уже обещать не может, а в последние недели усмехался, кряхтел от боли, опять усмехался и говорил, что сил на злость уже не осталось. Но приезжать к себе не позволял. Я так и не навестил его, хотя Вовка меня навещал со своей маленькой дочкой, когда я валялся в «травме» с переломанной коленной чашечкой. А я его не навестил. Мы так и не встретились в этот последний год, не «усугубили»…

Вовкина Татьяна обернулась, когда за мной гулко хлопнула дверь, узнала меня и кивнула. Я подошел, и она прошептала:

– Скажи что-то.

Я сказал так:

– Умер мой лучший друг. Меня стало намного меньше. Всё.

Меня становилось меньше уже не в первый раз. В порядке очередности – от Серёги Чурляева по прозвищу «Чюрлёнис» до Сашки Нехорошева по прозвищу «Бякин» – всего человек десять; до взвода не дотягивает, но на отделение наберется – бравых, надежных ребят: Ахмед аль Шатта, Валерка Дуднев, Мишка Вершинин, Витька Ивченко, Прокопыч, Базин, Матянчик. Это не поминальная записка – это список бойцов.

Теперь вот – Вовка Сельницкий…

Я думаю, скоро от меня совсем ничего не останется. Что они тогда будут хоронить? Да и кто «они», если никого уже не будет?

Смешно…

Но Вовка бы даже не рассмеялся!

Смех он всегда держал внутри, как будто был профессиональным комиком. Если смех все-таки прорывался у него наружу, он качал головой, укоризненно усмехался самому себе и смотрел на вас извиняющимися хохочущими глазами.

Комиком он никогда не был – ни шутом, ни клоуном, ни паяцем, ни простым кривлякой.

Мы – веселились.

Смеялись – над собой, друг над другом, над окружающими нас людьми, над своими и чужими шутками, доводя себя до изнеможения, а стороннего участника – до полного отупения, когда он уже переставал понимать, надо смеяться или нет – и над чем именно, и где тут смешно?

Мы все время повышали порог метафоризации, при этом любая шутка или остроумная насмешка сама становилась предметом издевательства, поэтому угнаться за нами не мог никакой шутник.

Нам нравилось задирать всех – скучно-серых и правильных, наивных и глупых, остроумных и высокомерных. Мы купались и плавали в этом маньеризме. Мы были счастливы!

Нас понимал и ценил по достоинству, а иной раз даже участвовал вместе с нами в наших забавах только один человек – старейший кинооператор военной киностудии Николай Прокопьевич Зуев по прозвищу «Прокопыч». Прокопыч к месту повторял: «Политика – это кто кого обосрёт, дипломатия – кто кого наебёт». К нему прислушивались и никогда не спорили, – он с Василием Сталиным работал!

Мы с Прокопычем сильно сдружились за последние командировки – на морфлот в Севастополь и на полигоны в Эмбу и в Калининградскую область. А тут –

местная командировка, на Кубинку. Ради одного-единственного кадра. Туда-сюда можно за день обернуться и к вечеру быть уже дома. Мелкая досъемка для одного фильма. Ну и обернулись!

Приехали утром на военный аэродром со всеми своими причиндалами. Стали на место. Разгрузились. Я штатив «Пингвин» налаживаю, горизонт выставляю. Прокопыч с кассетами возится, с камерой. Кругом нас – генералы с полковниками. Ждут только нашей готовности. И вдруг Прокопыч подходит ко мне вплотную, берет за локоток, разворачивает на 180 градусов от публики и так тихо-тихо говорит мне, прямо в ухо:

– Бляхя-муха, Серёга, а где аккумулятор?

Гляжу в кофр – аккумулятора нет. Прокопыч глазами зыркает на нашу машину, я киваю, иду смотреть в салоне, но понимаю, что ничего там не найду, раз в кофре его нету. Забыли аккумулятор на студии – вот такая оказия! На зарядку вчера поставили – и забыли. Возвращаюсь на место с плохими известиями, но Прокопыч и без моих известий понимает, что снимать нечем, и съемки срываются по вине операторской группы. Такого позору с ним не случалось никогда! Но он виду не показывает и камеру «Конвас», как и положено, на штатив налаживает. Уточняет у генералов с полковниками, как именно и в каком направлении будут пролетать самолеты, куда отстреливать тепловые ловушки, и, выслушав ответ, меняет точку съемки. Встает подальше от людей в погонах. Я тащу за ним кофр без аккумулятора и штатив «Пингвин» с привинченной кинокамерой «Конвас». Прокопыч собственноручно устанавливает горизонт на штативе, подает мне конец шнура электропитания кинокамеры, я сую его в кофр и прикрываю крышкой – типа к аккумулятору подключил. Прокопыч одобрительно кивает одними глазами.

Консультант – суетливый подполковник – вьется вокруг нас, будто чует что-то неладное. Хочет спросить, да не решается. А Прокопыч все время норовит себя чем-то занять, чтобы не вступать с ним в разговор: меняет кассету в кинокамере, проверяет наличие запасных объективов и, в конце концов, снимает с турели все три объектива, два гнезда заменяет заглушками, а в третье устанавливает трансфокатор. Мы некоторое время тренируемся, как будем сопровождать самолеты во время пролета, уточняем, в какой момент мне надо будет сделать «наезд» и «отъезд» трансфокатором, в то время как Прокопыч будет панорамировать. Одним словом, озадачиваемся. Подполковник все это время ни на шаг от нас не отходит. Прокопыч не выдерживает и говорит, глядя куда-то за горизонт, на невидимые пока еще самолеты:

– Шли бы вы отсюда, товарищ подполковник. Чего вы тут?

– Да мне только… – запинается подполковник, – …по команде доложить. Про готовность вашу. И получить дальнейшие инструкции.

– Ясно, – супится Прокопыч, и я его понимаю: кинокамера «Конвас» при работе стрекочет так, что у звуковиков уши вянут, то есть громко до непотребности, поэтому чужие уши поблизости нежелательны, чтобы слушать нашу позорную тишину. – Ты как, Серёга? Готов? – спрашивает Прокопыч и глядит себе под ноги.

В ответ я пожимаю плечами, смотрю в небо над головой – хорошо бы дождь ливанул на целый день! – и на его «Готов?» отвечаю бодрым голосом:

– Как Гагарин и Титов! Будь готов! Всегда готов!

– Вот видите, товарищ подполковник! Он – всегда готов. Как пионер.

– Я так и доложу, – улыбается консультант.

– Идите, – кивает Прокопыч, все так же не глядя на офицера. – Так и доложите: операторская группа к работе готова!

Консультант отходит от нас и направляется к группе генералов и офицеров. Прокопыч негромко произносит: