Автобиография для отдела кадров. Отчет о проделанной жизни
Шрифт:
Подвижничество – доблесть таланта. Вашей доблестью пусть будет конъюнктура! Сами ваши команды да будут конъюнктурны!
Для хорошего киношника «Надо» звучит приятнее чем «Я хочу». И все, что вам дорого, должно быть сперва еще вам заказано.
Я не щажу вас. Я люблю вас до глубины души, мои братья-киношники!
Живите долго и бесконечно. Да будут безграничны ваши фильмы по тиражу и бездарности!
ВСЁ!
Мы
Весь этот текст вместе с предисловием я выложил еще до обеда в разных группах на Фейсбуке. Не прошло и пары минут, как я получил первый отклик на свой пост, – это было в группе «Сценаристы». Отклик был возмущенным. Признаться, я ожидал чего-то подобного, но не так быстро. Я прочитал: «Почему я, нежное создание, должна читать эту гадость? Куда смотрит модератор?» Я ответил: «Кино – вообще занятие не для нежных девиц». После довольно большой паузы отзывы посыпались один за другом во всех группах. Я их с интересом просматривал, на какие-то отвечал, но чаще оставлял только значок «просмотрено». Все отзывы были со знаком плюс: люди смеялись, восхищались, ностальгировали и благодарили – смайликами и эмоциональными словами.
Когда я вечером решил снова глянуть на самый первый, возмущенный отзыв, его на месте не оказалось. Мне стало досадно, будто из оркестра выдернули первую скрипку. Кто его удалил, – модератор группы это сделал или сама возмущенная особа? – я не знаю, но только теперь, без ее чистого искреннего голоса, звучание всего оркестра сделалось безликим и тусклым.
Больше возмущенных отзывов не было.
Глава 10. Осторожно – художник!
Я был мягким и податливым как глина и одновременно – хрупким как яичная скорлупа. Всякий, походя, мог оставить на мне свой отпечаток или поломать – даже я сам. Так Серёга Ховенко, режиссер-документалист с курса, по-моему, Виктора Лисаковича, мой приятель по кличке «Хава», однажды обвинил мой короткометражный сценарий, который он только что прочитал в стеклянном переходе на учебную студию, нашей знаменитой курилке, – обвинил в сентиментальности, как в какой-то бабской ереси. Я тут же согласился, что это плохо, и в дальнейшем решил писать «грубо» и без «соплей в сахаре». Ослепленный тщеславием и гордыней, я не разглядел, почему Хава утирает слезу над моими листочками. Я решил, что он это от табачного дыма, который на большой перемене столбом стоял в стеклянном переходе. Но теперь я понимаю, что Хава банально плакал. Верно подметил наш Александр Сергеевич Пушкин: «Над вымыслом слезами обольюсь…» Только выводы из этого я тогда сделал неправильные.
Осторожно, товарищ – следи за словами! У художника – тонкая и сложная организация; ее легко повредить, но трудно исправить…
Тогда же я ошибочно понял, что быть первым – плохо. Я думал, каждый бежит в свою сторону, поэтому не может быть ни первых, ни последних. Оказывается, нет: все бегут в одну сторону – и по дороге распихивают друг друга, пытаясь вырваться вперед. Но – куда? Я перестал бежать и остановился. Это случилось на третьем курсе. Я хотел уйти из института, потому что мне показалось: больше мне тут делать нечего. Перед этим я, сгорая от бешеной ревности, развелся с любимой женой Ленкой, оставив ее с дочкой Ритулей, и ушел из родительского дома – поселился в общаге на Галушкина. В это время у меня родился такой стих:
Я сыном не был и отцом не стал,
Жил без кумира и кумиром не был,
Хотел взлететь, но даже не упал –
Повис дерьмом между землей и небом…
Я сопроводил этот стишок символическим рисунком: человечек висит на виселице, под ним травка, над ним тучка, солнышко и птички. Подвел, так сказать, итог, но продолжил по инерции трепыхаться. Дотрепыхался до того, что через год разозлился и решил, во что бы то ни стало, жить дальше. Это желание вылилось в очередной стих:
Отец, и сын, и дух, и беспокойный бес –
Я сам себя тащу из петли в небеса!
Я все-таки взлечу, преодолев свой вес!
И снимутся вороны, не доклевав глаза!
Паола Дмитриевна Волкова вела у нас в институте «изо» – историю изобразительного искусства. Однажды на экзамене по предмету она поставила мне сердитый «неуд», когда я, отвечая на вопрос по иконописи, несвоевременно затеял доказывать, что обратная перспектива на иконах происходила оттого, что в те времена люди на самом деле именно так и видели окружающий мир. Дискурс Паола не поддержала. Спорить с ней было бесполезно. В закромах ее памяти все было уже давно отмерено, отвешено, разложено по полочкам и снабжено ярлычками. От нас требовалось только смотреть, слушать и впитывать. А не лезть со своими доморощенными идеями – тем более, на экзамене! Паола была необыкновенной женщиной. Бывало, что на ее лекции народу к нам в аудиторию набивалось невпроворот – приезжали даже студенты из МГУ! Иногда она устраивала просмотры слайдов, а однажды, когда рассказывала про Древний Рим, увлеклась так, что стала, как заправский гид-экскурсовод объяснять прохожие достопримечательности:
– А на этой улице, товарищи, магазинчики – на любой вкус! Посмотрите на этот прилавок! Какой изысканный набор: щипчики, ланцеты, пилочки, мраморные ванночки разных форм и размеров, для рук и ног, с подогревом. Хотя, на теперешний взгляд, может быть в чем-то и ограниченный набор. Но все эти прелестные магазинчики – лавки первой необходимости для комфортного самоубийства…
Заключительный экзамен по «изо» мы по традиции сдавали в Пушкинском музее изобразительных искусств. В последний раз глянули ученическими глазами на стоящую под лестницей уродливую фигуру здоровенного Давида – и пошли во двор за оценками. Паола собрала нас вокруг себя под елями и спросила:
Конец ознакомительного фрагмента.