Автобиография фальсификатора
Шрифт:
Последнюю точку в этой неловкой истории, имевшей место на Бонд-стрит в конце семидесятых, которая едва не вылилась в чудовищный скандал, поставило мое письмо, напечатанное в «Таймс» 17 апреля 1980 года — речь снова идет о том, как важно дать произведению верную характеристику. Я также называю истинных виновников этой неразберихи:
АВТОРСТВО РИСУНКОВ
От господина Эрика Хэбборна
Сэр,
я пишу Вам по поводу статьи Джеральдины Норман «В мире живописи кипят страсти из-за якобы поддельных рисунков» от 3 марта. В связи с рисунками, прошедшими через мои руки и чье авторство вызывает сомнение, встает много интересных вопросов, хотя мало кто желает их обсуждать. Газетчики раздувают незначительную, по сути, роль в этом скандале профессора Бланта и говорят о том, какой я выдающийся художник, а хотелось бы разобраться, в какой степени в этой истории повинны дилеры и эксперты.
Вместо того чтобы восхищаться качеством возможных имитаций, стоило бы порассуждать о способностях тех,
Искренне Ваш
Эрик Хэбборн.
На данном этапе нашей истории про Винсента Ван Бланка нам не хватает злодея. Винсент изображает из себя примадонну, категорически отказывается от звания «преступника», не желает больше носить маску и заявляет о том, что его работы — не подделки. И все-таки без злодея не обойтись, ведь надо кого-то разоблачить, иначе наша история останется без развязки. В самом деле, разве может Агата Кристи не выложить на тарелочке разоблаченного злодея? К счастью, у нас есть два кандидата на эту роль — эксперт и дилер. Один виновен в том, что дал ложные описания произведений искусства, а другой — на основе этих ложных описаний заработал немалые деньги. Лично мне кажется, что эксперт на роль злодея не очень годится. Все-таки у нас нет оснований предполагать, что его мотивы изначально порочны. Далее, те из нас, кто любит искусство прошлых веков, должен быть безмерно благодарен ученому бедолаге, которого я по всем прочим поводам весело окунаю лицом в грязь: в творческой стороне дела он разбирается, увы, не сильно — что ставит его в тяжелейшие условия, и он вынужден полагаться на жесткие и устоявшиеся принципы своей дисциплины. Однако в большой степени именно благодаря его трудам выжило и сохранилось наше великое культурное наследие. Время от времени он допускает этические ляпы, но это — следствие дурного влияния. Когда Беренсоны водят компанию с Дувинами, они рискуют утратить непредвзятость и честность. Но в целом эксперт — это порядочный человек, иногда, конечно, надувающий щеки, но все-таки не злодей. Значит, на роль негодяя у нас остается только один кандидат — дилер. Я прошу меня извинить за некоторую огульность, но ниже мы увидим, до какой степени злокозненным может быть арт-дилер.
После заявления для прессы, сделанного Колнаги, в газетах появились ссылки на проданные мной рисунки «старых мастеров», чья подлинность оказалась под вопросом. В «Санди телеграф» упомянуто двадцать пять таких работ. Если вы дочитали мою книгу до этой страницы, вам ясно, что двадцать пять — это сильно заниженный результат моей деятельности. Можно предположить, что на эту цифру потянет только группа «Стефано дела Белла». А ведь еще была целая коллекция, выполненная для Ханса, и куча рисунков, попавших на аукционы. Я не вел точных записей и не могу назвать достоверную цифру — сколько новых «старых мастеров» я выпустил на рынок за период между моим первым Джонсом, проданным на «Кристис» в 1963 году, и пресс-релизом Колнаги в 1978-м? Но даже если считать, что я делал одну работу в неделю, общее их количество перевалит за 600. Чтобы избежать преувеличений, давайте округлим результат и остановимся на симпатичной цифре 500 — примерно столько рисунков в стиле «старых мастеров» было запущено в оборот. Из этих пятисот только двадцать пять вызвали серьезные сомнения, и все эти двадцать пять работ прошли через «Колнагис», «Кристис», «Сотбис» и «Ханс». Насколько мне известно, ни один из рисунков, запущенных мною через других дилеров, ни у кого не вызвал сомнений, что заставляет меня задуматься: а не слишком ли легкую задачу я поставил перед экспертами? У них возникли сомнения относительно двадцати пяти рисунков, но это никак не связано с их умением или чутьем — это я сам совершил ошибки, как методологического, так и маркетингового характера. Рисунки, которые я выставил на торги под чужими именами, сошли за подлинники. Надо сказать, что я постепенно прибавлял в классе. К концу семидесятых я изрядно поднаторел в искусстве имитации «старых мастеров». Никаких подчисток бритвой, никаких знаков коллекционеров, никакого «взгляда из Вашингтона» или стилистических противоречий, по которым эксперты могут опознать мою работу. Отличить мою работу от оригинальной стало практически невозможно, за исключением случаев, когда у меня были причины засветиться.
С учетом всего вышеизложенного я решил: пусть меня изобличили, как создателя фальшивок, но я могу и буду продолжать мою деятельность, пока не выпущу на рынок еще 500 «старых мастеров». Если эти работы пробьют себе дорогу, это будет означать, что мои теоретические установки о живописи верны, а именно: можно уйти от влияния эпохи, места, собственной художественной манеры и пропитаться духом неподвластного времени мира искусства, откуда лучшие художники и черпают вдохновение. На сей раз я обещал себе не повторять ошибок молодости, сидеть тихо и внимательно следить за тем, чтобы созданные мной работы никоим образом не указывали на меня. Иногда в порядке развлечения я относил на аукцион какую-нибудь старую картину, подписанную моим именем, и наслаждался презрением на лице эксперта, который ее отвергал. Такие случаи убедили меня в том, что большинству экспертов не хватает объективности. Вот как они рассуждали: прошли годы, и дело Хэбборна стало достоянием архивов. Это был некий одноразовый всплеск, несколько ловких подделок, но теперь на все эти работы есть досье, эксперты в состоянии опознать руку художника, и, если он возьмется за старое, фальшивки будут сразу выявлены. Им было невдомек, сколько моих работ они уже освятили своим одобрением и сколько еще освятят.
Чтобы окончательно запутать экспертов, я сделал несколько рисунков, которые были карикатурой на мои собственные ранние неудачи. Эти рисунки я назвал «моим отвлекающим маневром» или «красной селедкой». Термин оказался более чем уместным: я намеренно использовал для них густо-красные чернила. Мои рисунки буквально источали кровь, искрились избыточной энергией и пародировали мою раннюю манеру письма. Но даже при всех этих огрехах первые рисунки этой серии ушли с аукционов и по другим каналам за относительно неплохие деньги. Два-три года спустя цены, впрочем, упали, и я понял, что эксперты насторожились, почуяли «подделку», которую с радостью для себя объяснили моим угасающим талантом. У них явно полегчало на душе — Хэбборна можно узнать за милю. Эксперты купились на красные чернила, что подтверждается статьей об аукционных торгах в «Таймс».
Поддельный рисунок Рембрандта поразительного качества был предложен на аукционе «Сотбис». Директор отдела рисунков «Сотбис» господин Джулиан Сток оценил работу в 10 000—15 000 фунтов и уже было приступил к рекламе этого сокровища, как вдруг понял, что ошибся…
Подделка поступила в «Сотбис» из Америки с уведомлением: рисунок был продан на аукционе в Хэйрвуде. Эту информацию подтверждал и фотоснимок в каталоге «Сотбис». Чтобы понять, чем отличаются эти две работы, пришлось сравнивать их самым тщательным образом…
Ключом к процветающему бизнесу по производству «старых мастеров» стали красные чернила. «Я очень удивился, когда взял рисунок в руки, — сказал господин Сток. — Я сразу обратил внимание на красные чернила и заподозрил неладное — это знак современной подделки. Но все-таки рисунок находился в коллекции Хэйрвуда, и я решил, что ошибаюсь…»
И все-таки Рембрандт оказался поддельным — значит, первоначальные подозрения относительно чернил были верны. Все другие рисунки в «Сотбис», выполненные такими чернилами, были созданы итальянцами, главным образом, венецианцами. Там было несколько Гварди — Франческо и Джакомо — и несколько Тьеполо — Джованни Баттиста и Доменико.
Под подозрение попали все рисунки, выполненные красными чернилами — по иронии судьбы имитация Рембрандта, доказавшая успех моей «красной селедки», была написана совсем не мной, равно как и виды Венеции. Вот уж везет экспертам: три разных фальсификатора применяют легко распознаваемые красные чернила!
Короче говоря, мне удалось усыпить бдительность экспертов, и я потихоньку принялся доказывать правильность собственных теоретических выкладок о живописи — я намерен положить их в основу книги о рисунке, а заодно и опровергнуть шесть пунктов столь лелеемой знатоками теории, которая их так часто подводит:
1. Фальсификатора всегда выдает его собственная манера письма.
2. Фальсификатору всегда не хватает свободы выражения и оригинальности.
3. Подделка всегда уступает оригиналу в качестве.
4. Подделки всегда отражают вкусы своего времени.
5. Подделки появляются только в смутные времена.
6. Если подделку не удается обнаружить при визуальном осмотре, на помощь всегда приходит наука.
Если поменять всегда на иногда, с первыми четырьмя пунктами этой забавной теории еще можно согласиться. Художник, работающий в стиле рисовальщика былых времен, может иногда, а порой и часто, раскрыть свое авторство, невольно обнаружив собственную манеру письма, а также отсутствие свободы выражения, низкое качество и приметы своего времени, но не всегда, а если человек это достаточно способный, то и никогда. В своей книге я уже не раз высказывал сомнения по поводу подобных теоретических воззрений. Никакая «индивидуальная манера» не связывает моих Косса у Пьерпонта Моргана и Ван Дейка из Британского музея, едва ли можно говорить об отсутствии свободы выражения у «Пиранези» в Национальной галерее Дании, а некоторые мои Джонсы дадут фору работам самого этого художника. А найдите-ка приметы XX века у Сперандио в Национальной галерее Вашингтона или у Брейгеля в нью-йоркском Метрополитене. Что касается пункта пять в списке обожаемых экспертами теорий о подделках — будто таковые появляются только в смутные времена, — это вообще абсурд, основанный на нескольких примерах, когда подделки действительно появлялись в смутные времена, в частности, Вермееры Ван Меегерена во время Второй мировой войны. Мои собственные работы находятся в обороте в течение двадцать пяти относительно мирных лет.