Автобиография: Моав – умывальная чаша моя

Фрай Стивен

Прошлое – заграница, там все делают иначе. «Посредник», [275] роман, чья знаменитая начальная фраза давно уже стала моей любимицей. Собственно, примерно в то время, когда я написал приведенное выше письмо к себе, в Норфолке снимали (по сценарию Гарольда Пинтера [276] ) экранизацию этого романа. Я прочитал книгу и съездил на велосипеде в Мелтон-Констебл – посмотреть, не понадобятся ли там статисты. Разумеется, не понадобились.

275

Роман английского писателя Лесли Поулса Хартли (1895–1972).

276

Гарольд Пинтер (р. 1930) – английский драматург, писатель, поэт, сценарист, актер, режиссер и политический деятель.

Я знал, что прошлое – заграница, и знал также: отсюда логически вытекает, что и будущее окажется заграницей; иными словами, знал, что моя судьба – стать иноземцем, чужим самому себе

человеком. К возрасту моему я относился со страстным патриотизмом, с яростной верой в правоту и справедливость отрочества, в чистоту его видения, в неизмеримые глубины и неодолимые вершины его отчаяния и радости. Краски, которые с такой силой сияли и трепетали перед его глазами, были подлинными красками жизни, я знал это. А поскольку я много читал, знал также, что настанет день, когда я увижу мир в иных красках, приму гражданство иной страны, страны взрослых, – и ненавидел за это будущего себя. Мне хотелось остаться в отрочестве, сражаться за его права, и я знал, что стоит мне покинуть его, как меня станут заботить лишь права моего нового возраста, моей взрослости со всей ее фальшью и провалами.

В то время преданность молодости означала обычно преданность идеям, и по преимуществу идеям политическим. Взросление рассматривалось как компромисс и ханжество, поскольку считалось, что оно неизбежно влечет за собой измену идеалам, – ныне это идеалы, связанные с сохранением окружающей среды, тогда, повторяю, они были связаны с политикой. Однако для меня все они не значили ровно ничего. Политика, окружающая среда, «бомба» или нищета третьего мира не занимали меня даже в малой мере. Для меня важно было только одно – Мэтью, Мэтью, Мэтью, – но я подозревал, и совершенно, надо сказать, справедливо, что в один прекрасный день важность его сойдет на нет. Я, правда, не подозревал, что в день куда более далекий и более прекрасный, многие, многие годы спустя, любовь возвратится ко мне и снова окажется самой важной вещью на свете. Множеству соленой воды предстояло протечь под мостом – в данном случае под мостиком моего кривого носа, – прежде чем придет этот день.

Видите ли, в чем дело, я был полон решимости сделать в «Норките» Все Возможное и считал, что это потребует массы фундаментальных изменений моего существа. Я считал, что обязан придавить мои сексуальные наклонности и обратиться в гетеросексуала. Считал, что должен предать забвению все помыслы о Мэтью, убедить себя в том, что они были частью жизненного «этапа», одной из тех «пылких привязанностей школьной поры», которые ты «перерастаешь», и считал, что для этого я обязан смиренно склонить главу и трудиться.

Тогдашние мои сочинения были попытками отторжения, приближения к катарсису, изгнания бесов – назовите их как хотите. Они представляли собой прощание. Я знал или полагал, будто знаю, что вскоре мне предстоит изменить моему прежнему «я» и погрузиться в мир достойного поведения, дотошно исполняемых домашних заданий, исправного посещения занятий и свиданий с девушками. С таким же успехом куст шиповника мог убеждать себя, что назавтра он обратится в опрятную грядку тюльпанов, однако я полагал, что такова моя судьба. И в то же самое время знал, знал с абсолютной точностью, что во мне сидит некое качество и что каким бы грязным, неуправляемым и невыносимым я ни был, это качество правильное. Восприятие природы, глубина эмоций, яркость и напряженность каждого мига – я знал, что с возрастом все они изотрутся, и наперед ненавидел себя за это. Мне хотелось вечно жить все в том же стремительном Китсовом ритме. Возможно, Поуп был прав, полагая, что полузнание штука опасная, поскольку хоть прочитал я и многое, но далеко не все: достаточно для того, чтобы соотнести мой опыт с опытом других, но недостаточно для того, чтобы довериться их опыту. И когда, к примеру, Робин Моэм в его автобиографии «Бегство из тени» писал о своих школьных влюбленностях и страстях, о ненависти к отцу и отношениях со знаменитым дядюшкой, об отчаянных попытках найти место в чужом ему мире, я соотносил все это с собой; однако, когда Моэм, дожив до двадцати, стал более-менее писателем, повоевал танкистом в пустыне, а затем принялся снова вглядываться в «тень», из которой благополучно бежал, я счел его предателем. Ему следовало остаться и сражаться именно там – не просто за Англию, но за республику отрочества. А он вместо этого совершил преступление – повзрослел. Я предвидел, что такое же изменническое будущее ждет и меня, и страшился его и на него гневался.

Единственный мой тогдашний «труд» – слово использовано мной не к месту, – какой я могу показать вам, это несколько строк из эпической поэмы, начатой в то лето, поэмы, в которой я заносчиво решил подделать построение и иронический слог байроновского шедевра – «Дон Жуана», – что подразумевало преодоление сложностей ottava rima, [277] формы строфы, с которой я, как вы сейчас увидите, ничего пристойного сделать не смог. Она вполне годилась для Байрона, но ведь Байрон – это Байрон; ею великолепно владел Оден, однако Оден мастерски владел всеми формами стиха. А я… что ж, я спотыкался на каждом шагу.

277

«Итальянская строфа» – восьмистрочная строфа пятистопного ямба (ит.).

«Эпопея без названия» (такое, с сокрушением должен признать, название она у меня получила), которую я только что целиком перечитал (и к великому моему огорчению) впервые со времени ее создания, оказалась куда более автобиографичной, чем мне помнилось. Сцена, коей я вас буду сейчас терзать, – это попытка поэтического изложения того, что проделал со мной рыжеголовый Деруэнт. В поэме я назвал его Ричардом Джонсом и обратил в «капитана» Дома. Подобно Ишервуду в «Кристофере и ему подобных», я именую себя в этом эпосе «Фраем», «Стивеном», а иногда, совсем как Байрон, «нашим героем».

Считайте, что мы уже добрались до строфы пятидесятой с чем-то – у меня было задумано двенадцать Песен в сто строф каждая. Ричард Джонс послал Фрая в свой кабинет – якобы в наказание за то, что Фрай слишком долго провалялся в постели. Фрай, одетый в ночную пижаму и халат, стоит у двери кабинета, надеясь, что порка, которая его ожидает, будет не слишком жестокой. Приношу вам извинения за позерство и бессмысленные цитаты из всего на свете, от «Антония и Клеопатры» до «На погребение английского генерала сэра Джона Мура». [278] Натужная многослоговость окончаний некоторых строк есть дань Байрону с его куда более успешным комическим использованием гудибрасовой строфы. [279] Мне было пятнадцать лет, только это меня и извиняет.

278

Одна из самых известных в Англии погребальных элегий. Сочинена в 1817 году поэтом и священником Чарльзом Вулфом (1791–1823) в память командующего британскими силами во время Испанской войны за независимость (1808–1814). Известна у нас с начала девятнадцатого века в переводе И. И. Козлова: «Не бил барабан перед смутным полком / Когда мы вождя хоронили…».

279

Речь идет о «ироикомической» поэме «Гудибрас» Сэмюэля Батлера (1612–1680), в которой высмеиваются пуритане, выведенные в образах Гудибраса, лицемерного донкихотствующего рыцаря, и его оруженосца Ральфа. Батлер применил особый ямбический тетраметр, получивший название «гудибрасовой строфы».

Под дверью кабинета Стивен встал, Молясь, чтоб зад его остался невредим Под плеткой Джонса лютого. Он ждал, Томясь, и в страхе мял свой нежный тыл. Пинал обшивку и побелку изучал, Притопывал ногой, глазел, уныл, Как муравьи грызут паркетный лак, И клял Всевышнего, создавшего табак. Устав, подумал он: «Забыли обо мне». Помстилось: «Джонс заснул». Но в тот же миг Набойки лязгнули по камню. Нет! Он замер. Стыла в жилах кровь, и крик Из сердца рвался долгий. Как в страшном сне. Спокойней. Бедный Фрай главой поник. И ритм один лишь слух его терзал — То пятистопным ямбом Джонс шагал. С размаху капитан наш дверь толкнул. Дивится Фрай: трофеев – о-го-го! Ракетки, ружья – в пору на войну, Искусству дань: нечитаные Бёлль, Фуко Стоят для шику. И все же – ну и ну, По стенам фотки в стиле ар-деко… Но над окном – глаза куда бы деть! — Змеею вьется кожаная плеть.

Однако Ричард Джонс вовсе и не думает наказывать нашего героя. Он просит его успокоиться. Им предстоит лишь разговор – братский разговор.

«Ты кофе пьешь? Тогда и торт возьми! Вот так, расслабься!.. Стивен, – я могу Тебя так называть? – я не палач, плетьми Не балуюсь. Но гнобить мелюзгу Не позволяю. Ты только намекни — И я гонителей твоих согну в дугу. К отбою опоздал вчера? Плевать! Сегодня как захочешь ляжешь спать». Что за глаза у Джонса – моря синь! Не Гитлер-монстр глядит на Фрая – брат. Все опасенья прочь, и страх из сердца вынь! Бывало, этот васильковый взгляд Пугал героя нашего. А ныне Смотреть на Джонса Стивен только рад. Милейший, чистый, добрый человек, Какого, право, не сыскать вовек.