Автобиография. Дневник. Избранные письма и деловые бумаги.
Шрифт:
– Добрыдень, Сидоре! – отвечал ему мой новый знакомый. – Что хорошее скажешь, Сидоре? – спросил он его.
– Тетушка София Самойловна вас послали шукать, – отвечал парень, кланяясь.
– Добре, скажи – прийдемо! – сказал доктор Прехтель моим родным наречием, что меня немало удивило, приняв в соображение его ученую степень и немецкую фамилию.
Пройдя дубовую рощу, мы очутились перед белою большою хатою с ґанком (крылечко) и четырьмя, одной величины, окнами. Из-за хаты выглядывали еще какие-то строения, но я не успел их рассмотреть, потому что в дверях показалась кубическая, свежая, живая старушка в ширококрылом белом чепце и в белейшей широкой блузе.
– Рекомендую вам мою Софью
– Ах! – произнесла моя новая знакомка. И, обратясь к мужу, спросила: – Где это ты взял такого дорогого гостя?
– Бог нам послал, друг мой, – сказал он, нежно целуя свою Софью Самойловну.
– Я вам пришлю кофе сюда в рощу, в комнатах еще беспорядок, – сказала она скороговоркой и скрылася в хату.
«Телемон и Бавкида», – подумал я, возвращаясь с хозяином в рощу.
IX
– Теперь отдохнем, – сказал мой вожатый, садясь на дерновую полукруглую скамейку.
– Отдохнем, – повторил я, опускаясь на ту же скамейку. Через минуту к нам подошла белолицая свежая девушка в малороссийском костюме и, кланяясь, сказала едва слышно:
– Де, дядюшка, прикажете стол поставить?
– Хоть за воротами, мне совершенно все равно, давай нам только кофе, – сказал мой амфитрион, улыбаясь. Девушка вспыхнула и закрыла лицо белым широким рукавом рубахи.
– Ты слова путного никогда не скажешь, – сказала тут же очутившаяся Софья Самойловна. – Принеси скорее, Параско, круглый столик, – прибавила она, обращаясь к своей сконфуженной сотруднице. А старик взглянул на меня и лукаво мигнул глазом, как бы говоря: каков я!
В одну минуту белолицая Геба-Параска уготовала для нас пир с самомалейшими подробностями. На небольшом круглом столике она поместила все: и кофейник, и кофейничек, и кипяченые сливки в миниатюрных горшочках, и булки, и булочки, и сухари, и сухарики, и, наконец, две большие черные сигары и зажигательные спички. Недоставало одной Софьи Самойловны. Не замедлила и она явиться, но уже не в блузе, а в черном шелковом пальто и в щеголеватом свежем чепчике. Она присоединилась к нам, и после первой чашки кофе беседа завязалась. Я рассказал им подробно, кто я и что я. А они или, лучше сказать, она рассказала мне, не вдаваясь в мелочи, как это обыкновенно бывает у женщин ее лет, она рассказала мне все про свое житье-бытье, не касаясь ни одним словом своих соседок. Большая редкость у женщин даже и не ее лет. В заключение она сказала мне, что у них есть дочь, красавица, в Киевском институте, и что через месяц она оставит институт, и как она ее будет дома учить хозяйничать, и как замуж думает выдать. Тут только она вдалась в подробности, но матери это простительно.
Есть на свете такие счастливые люди, которым не нужна никакая рекомендация, с которыми не успеешь осмотреться хорошенько, как уже, сам того не замечая, делаешься своим, родным, без малейшего с твоей стороны усилия. А есть и такие несчастнейшие люди, с которыми и из семи печей хлеба поешь, а все-таки не узнаешь, что оно такое, человек или амфибия.
Не вставая с дерновой скамьи и до половины не докурив сигары, я узнал, что Степан Осипович Прехтель был когда-то штаб-лекарем в Курляндском драгунском, теперь уланском, полку. И что учился в Дорпате. И что Софья Самойловна – воспитанница графини Гудович, жены командира того самого Курляндского драгунского полка, в котором он служил когда-то медиком. И что в местечке Ольшане (Киевской губернии) они спозналися с Софьей Самойловной, там же и побралися. И что сначала было не без нужды, пока Степан Осипович не окрылился, т. е. пока не выслужил пансион и не оставил службу. Потом купили себе этот хуторок, обзавелись хозяйством да и живут, как у Бога за дверью.
В свою очередь и я разговорился и нарисовал им самыми радужными красками мою прекрасную Елену и ее благородного, великодушного рыцаря-брата. Я так увлек стариков своим рисунком, что они со слезами на глазах стали меня просить познакомить их с братом и с сестрою, о которых они уже слышали, но еще не имели счастия видеть благородную чету. Я обещал. Я предвидел от этого знакомства много прекрасного и полезного для моей героини и еще более для образованной красавицы, дочери Софьи Самойловны. Они разделят свое нравственное добро, как родные сестры, и обе будут богаты.
Старики предложили мне остаться у них обедать. Я не отказался. А в ожидании обеда Степан Осипович предложил мне прогуляться по его Палестине. Я тоже не отказался. И мы пустились соглядать не широкое, но милое, чистое, аккуратное хозяйство медика-агронома.
О подробностях виденного мною я распространюся в другом месте, а теперь и не место, и не время, потому что Софья Самойловна послала уже своего Сидора-Меркурия просить нас к обеду. Я, однако ж, ошибся: Сидор действительно шел искать к обеду, только не нас, а карасей в пруду. И когда мы проходили греблю, то я уви[де]л сквозь тростник, как он вытащил тяжелую вершу и из нее посыпалися в човен крупные золотистые караси. Я посмотрел и только облизался «Каковы же эти приятели будут поджаренные со сметаной!» – подумал я и еще раз облизался. Приятели оказалися, действительно, такими, как я думал. А вообще обед превзошел мое воображение своею простотою и чистотою до педантизма. После обеда Степан Осипович пригласил меня в свою лабораторию-библиотеку прочитать, как он выразился, знаменитое творение осьмого и первого мудреца Морфея. Перейдя темные сени, вступили мы в половину Степана Осиповича. Это была большая комната с четырьмя небольшими окнами, украшенными разной величины бутылями с разноцветными жидкостями. В промежутках окон помещалися шкафы – одни с аптекарскими банками, а другие с книгами. На столах сушилися первовесенние ароматические травы. А венцом украшения комнаты были две койки с чистыми, свежими постелями, на которые мы возлегли и заснули, да не как-нибудь по-воровски, а заснули по-хозяйски, т. е. до заката солнца.
Чтение знаменитого творения мудреца Морфея продлилось бы и долее, если бы не послышался из-за дверей знакомый звонкий голос Софьи Самойловны, спрашивавшей, не желаем ли мы чаю; на что Степан Осипович лаконически отвечал:
– Желаем!
– А когда желаете, так выходите в сад, – сказала Софья Самойловна, стукнувши чем-то металлическим в дверь, вероятно, ключом.
Встряхнулись, умылись, оделись и, как ни в чем не бывало, вышли мы уже не в дубовую рощу, а в настоящий фруктовый сад, расположенный по другую сторону хаты. Уселись мы на дерновой скамье под старою огромною липою, раскинувшейся посередине сада.
– А как бы нам кто-нибудь преподнес воды и сахару или варенья, – сказал Степан Осипович идущей к нам Софье Самойловне.
– Ты настоящий немец! – сказала она, улыбнувшись одним углом рта, что делало ее необыкновенно милою старушкою. – Все бы ему воду да сахар. А чай куда денешь? Настоящий немец! – повторила она.
– И не сидел около немца! – сказал без улыбки Степан Осипович, закуривая сигару.
Софья Самойловна возвратилась в хату. И в скором времени белолицая чернобровая Геба-Параска вынесла на подносе требуемый продукт, поставила на скамейку и проговорила краснея:
– Дяденька!.. Тетенька велели спросить у вас, не подать ли вам еще чего-нибудь.
– Перцу с луком и горчицы немного попроси у своей тетеньки. А потом уже чаю, – прибавил он, не улыбаясь.
Как спелое яблоко, зарделася белолицая Геба и, закрыв лицо рукавом, убежала в хату.
Зачайная речь вертелась сначала на шуточках Степана Осиповича, потом перешла на прекрасную сестру и великодушного брата и, наконец, на панну Дороту.
– Что за субъект эта безмолвная панна Дорота? – спросил я у Степана Осиповича.