Автобиография. Дневник. Избранные письма и деловые бумаги.
Шрифт:
– Чи вси дома? – спросила она, встречая нас.
– Вси! – сказал я, выскакивая из брички.
– Где вы пропадали до сих пор? – спросила она, взяв меня за руку. Я сказал ей о моей находке.
– А что, разве я не говорила тебе, что они непременно там? – сказала она, обращаясь к брату.
– Да почему вы узнали, что я именно там? – спросил я ночную красавицу.
– Потому, что вы рано поутру прошли за царыну и не возвращались. А до хутора Прехтеля недалеко, я и догадалась.
«Умница», – подумал я и подал ей руку. И мы молча отошли от брички.
– Как здоровье вашей панны Дороты? – спросил я мою молчаливую спутницу.
– Очень нехорошо. Завтра необходимо попросить Степана Осиповича, и я не знаю, как это сделать. Муж уехал, а я…
– Куда ваш муж уехал? – прервал я ее, как будто меня тяготило его присутствие.
– Не знаю куда. Он уехал с вашим родичем. Верно, в Будища, – отвечала она, не изменяя тона.
Разговор наш как-то не вязался. Она сегодня не была похожа на себя. Я ей это заметил, и она сказала, что ей сегодня скучно. Я нарисовал ей привлекательную Софью Самойловну и в заключение объявил ее искреннее желание познакомиться с нею. Она и эту любезность приняла заметно сухо, из чего я мог догадаться, что мне осталося пожелать ей приятных сновидений и ретироваться восвояси. Что я благоразумно и исполнил.
Что ее так сильно беспокоит? Неужели болезнь панны Дороты, этого живого автомата? Или отсутствие беспутного мужа? Или и то и другое? И то и другое поодиночке дрянь, а вместе – безнравственная гадость. А она скучает без них. Странно!
Долго я еще шлялся в темноте по двору и повторял зады, пока наконец устал и пошел к себе на квартиру.
Во ожидании меня Трохим читал вступительную лекцию своему ученику. Когда я входил в комнату, он заставлял его узнавать буквы на обертке «Морского сборника» и прехитро толковал ему, что означают две палочки с перекладиной наверху и что значат такие же две палочки с перекладиной посередине. Прохор же, не обращая ни малейшего внимания на любознательную молодежь, читал вслух псалмы Давидовы, осторожно переворачивая пожелтевшие листы Псалтыря. Эта новая сцена освободила меня от томительного впечатления предшествовавших ощущений. Похвалив моего героя за понятливость и прилежание, Трохима за точное исполнение своей новой обязанности, а Прохора за борзое чтение Писания, я хотел поклониться им и положиться спать, как Прохор выступил вперед и взял смелость спросить у меня, что значит «Коль возлюбленна селения твоя, Господи сил»? Я, признаюсь, был озадачен таким нечаянным вопросом, но, сейчас же оправившись, отвечал ему наудалую:
– Селение возлюбленное Господне, – сказал я ему, – означает не что иное, как монастырь.
Прохор посмотрел на меня с благоговением, а на предстоящих с удивлением, и больше ничего.
– Я и сам так думал, – говорил Прохор, придя в себя. – А может быть, и не так, думаю себе. А спросить не у кого. Панна Дорота – они хотя и читают книгу, так не по-нашему, а по-польски. Так ее и спрашивать нечего. Слава Богу, что вас Господь послал к нам, а то бы я и до гробовой доски не выразумел сего святого слова. Чи вы вечерялы? – спросил он меня внезапно.
– Вечерял, – отвечал я.
– Гладитеся ж з Богом та спить. Ходимо, хлопци! – прибавил он, обращаясь к своим собеседникам.
В продолжение речи Прохора я, как бы от нечего делать, перелистывал «Морской сборник» и, найдя то место, где было сказано о подвиге моего героя, заставил Трохима прочитать вслух. Героя моего этот напечатанный секрет на минуту озадачил, но он вскоре отправился и сказал:
– Да если бы не сам граф Вельегорский, царство ему небесное, нас тогда допрашивал, то я другому бы и слова не высказал.
– Мир праху твоему, достойный представитель человеколюбия! – почти вслух проговорил я и, пожелав покойной ночи честной компании, ушел в свою комнату.
Расставшись с моими prot'eg'e-друзьями, я нелицемерно принялся мерить вдоль и поперек свою комнату. Но как я тщательно ни работал над ее измерением, а кончил тем, что, не узнавши точной величины, я потушил огонь и лег спать. Я рассчитывал на богатырский сон, а вышло совсем не так. Меня что-то беспокоило, а что именно меня беспокоило, этого я, как ни старался, определить не мог. В эти жестокие и бесконечно длинные минуты я немного смахивал на влюбленного. Следовательно, и на помешанного. Но этого сходства быть не может. Во-первых, потому, что я не прапорщик.
А во-вторых, что я уже хотя и не в чинах, то по крайней мере в летах и вдобавок совершенно не эротической комплекции. А между тем, о чем бы я ни задумал – о старых красавцах дубах, о белом ли Прехтеле, о Софье ли Самойловне, о ее милой оригинальной улыбке, – везде и во всем проглядывает она. Она, прекрасная и непорочная моя простушка героиня. «Боже мой! Боже мой! – восклицал я мысленно. – Сохранит ли она свежесть, эту девственную чистоту, как сохранила ее Софья Самойловна? Едва ли. Она полна самой нежной, самой возвышенной любви. Ей необходима по крайней мере привязанность. Ей необходима опора, на которой бы она могла сосредоточиться. Ей необходим разумный, верный друг, а не пьяный сластолюбец ремонтер или жалкая идиотка панна Дорота, к которой она привязана из необходимости к кому-нибудь привязаться. А если эта жалкая руина совсем рушится, тогда что? Тогда… тогда все может случиться. Хорошо еще, если она после томительной холодной пустоты сделается только похожею на мою бездушную кузину. А если, что также естественно, утратив святое женское достоинство, она прямо перейдет в подносчицы своего растлителя? И, наконец, истощив слабые остатки нравственной силы, она разом увидит всю отвратительную мерзость собственного унижения. Тогда… тогда она – второй экземпляр жалкой юродивой панны Дороты. Как же отвести эту темную густую тучу от ее блистательно прекрасной головки?» И я, как великий Франклин, задумался над этим нравственным отводом.
После долгих соображений я остановился на Софье Самойловне и ее институтке дочери. И, не откладывая в длинный ящик, решил завтра же познакомить между собой моих приятельниц. Эта неоригинальная мысль так мне понравилась, что я развил ее до самой дикой несбыточности. И, убаюканный республиканцами, внучатами моей прекрасной Елены, и прочими тому подобными мечтами, заснул сном блаженного.
Проснулся я довольно поздно. И первое, что представилось моему уже бодрствующему воображению, это вчерашний проект с самомалейшими подробностями. Несмотря на то что это было чадо моей собственной фантазии, я не узнал его. Оно было слишком вычурно. Я его уничтожил и на тех же данных принялся строить другое здание – солиднее, положительнее, приноравливая его более к климату и обычаям.
– А не пора ли вам вставать? – сказал Прохор, тихонько отворяя дверь.
– Не знаю, как ты думаешь? – спросил я его, вставая с постели.
– Я так думаю, что пора. Уже два раза вас приходили просить на чай туда, в сад, – говорил он, развертывая полотенце.
Через несколько минут я уже подходил к дверям заветного павильона. И как дверь была растворена, то я издали внутри его увидел белую блестящую голову Степана Осиповича.
– Какими судьбами вы здесь очутились? – сказал я, подходя к нему и кланяясь его собеседнице, прекрасной Елене.
– Очень просто. Я медик, – отвечал он, протягивая руку.
– А какова ваша больная? – спросил я его.
– Как вообще больные, – сказал он улыбаясь.
Хозяйка ушла проведать свою больную. Я принялся за чай, а Степан Осипович закурил сигару и принялся за панегирик моей прекрасной Елене. И только что дошел он до самого пафоса, как вошла в павильон сама героиня и объявила своему новому поклоннику, что больная заснула.
– И слава Богу, – сказал улыбаясь Степан Осипович и предложил прогулку сначала в саду, а потом к себе на хутор. «Сон в руку», – подумал я и, разумеется, охотно согласился на его милое предложение. Прекрасную Елену затрудняла больная, но Степан Осипович, как медик, уверил ее, что больная проспит до вечера и проснется здоровою. Она согласилась, приказала приготовить экипаж и догонять себя за царыною.