Автограф президента (сборник)
Шрифт:
— Поговорил вот с вами, выговорился, может, впервые в жизни, даже как-то легче стало.
Пора было заканчивать нашу беседу. Мне оставалось выяснить последний вопрос:
— Кто мог бы подтвердить ваши слова?
— Сырокваш мог бы, да кое-кто из его ближайших приспешников. Только их еще в тридцать девятом всех к стенке поставили…
Семенкин задумался на мгновение, потом решительно сказал:
— А про Бондаренко вы у Котлячкова спросите, он тогда у нас начальником учетно-архивного отделения был. Думаю, он все знает: слухи-то от него как
10
Допрашивать Семенкина Осипов не стая. Вместо этого он попросил меня составить справку по результатам беседы с ним и приобщил ее к материалам проверки заявления Анны Тимофеевны Бондаренко.
Зато Котлячкова он вызвал на допрос сразу.
Я присутствовал на этом допросе и вел протокол.
Перед нами на самом краешке стула уселся низенький, худосочный старичок, виновато моргавший слезящимися глазами и все время покашливавший. При этом он прикрывал рот маленькой ладошкой и отворачивался в сторону, словно боялся инфицировать нас той страшной болезнью, которая поразила органы государственной безопасности в тридцатые годы.
Осипов задал первый вопрос, я записал его в протокол и теперь ждал ответа Котлячкова.
Но тот, судя по всему, не торопился отвечать. Он по-прежнему моргал, покашливал, ерзал на стуле и смотрел на нас преданным взглядом.
Пауза явно затянулась, и Осипов решил поторопить свидетеля:
— Ну, что вы задумались, Котлячков? Может, вам непонятен мой вопрос?
— А почему вы обратились именно ко мне? — робко спросил Котлячков.
Осипов откинулся на спинку стула и, с трудом сдерживая смех, сказал:
— За последние пять лет я, наверное, уже в десятый раз допрашиваю вас, и всегда вы задаете мне этот вопрос!
Осипов перестал улыбаться и строго глянул на Котлячкова.
— Пора бы уже уяснить, — сказал он, — не только права, но и обязанности свидетеля. Или вы все еще продолжаете жить прошлым?
Котлячков непроизвольно поежился под его взглядом и заискивающим тоном произнес:
— Что поделаешь, гражданин следователь, инстинкт самосохранения… В те времена, которыми вы всегда интересуетесь, разница между свидетелем и обвиняемым была столь незначительной, что мне до сих пор…
— Да поймите, наконец, Котлячков! — перебил его Осипов. — Я уже неоднократно объяснял вам: лично против вас не может быть выдвинуто никаких обвинений, потому что вы работали в учетно-архивном отделении и не имели прямого отношения к репрессиям. Чего же вы боитесь?!
Котлячков потупил взгляд и тихо произнес:
— Да кто вас знает… Это сегодня я ни в чем не виноват. А что будет завтра?
— А завтра будет то же, что и сегодня, — жестко ответил Осипов, — потому что возврата к беззаконию быть не может! Не для того мы пересматриваем сейчас дела, чтобы прошлое когда-нибудь повторилось!
Котлячков снова поморгал, покашлял, но не проронил ни слова.
— Мы слушаем вас, Котлячков, — напомнил ему Осипов.
Старичок тяжело вздохнул и начал свой рассказ:
— Я действительно хорошо помню тот случай… Дело в том, что до тридцать седьмого года я поддерживал регулярный контакт с Бондаренко, поскольку он по роду своей работы имел доступ ко всем следственным делам. Бондаренко часто бывал в управлении, присутствовал на допросах. В общем, осуществлял прокурорский надзор. Повторяю, так было до тридцать седьмого года…
Я старался не упустить ни одного слова из рассказа Котлячкова и как можно точнее занести все сказанное им в протокол.
— Когда же приехал новый начальник управления, — продолжал Котлячков, — все довольно быстро изменилось. Уже через пару месяцев Бондаренко вообще перестали приглашать в управление. Да и что ему было там делать, когда вместо законного суда все вершила «тройка»?!
Котлячков произнес последнюю фразу таким тоном, как будто во всем, что тогда происходило, он был сторонним наблюдателем, а не одним из непосредственных участников. С годами он как бы отстранился от событий тех лет, сам себя освободив даже от моральной ответственности за творившееся беззаконие.
Сам-то он себя освободил, но каждый такой вызов к следователю напоминал ему простую истину, человек только судить себя имеет право сам, потому что только он знает все им содеянное, а оправдать себя сам он не может, не в его это власти! И если есть у кого на совести какое-то грязное дело, то сколько ни будет такой человек убеждать себя, что он ни в чем и ни перед кем не виноват, все равно жизнь его будет отравлена страхом, что рано или поздно придется ему за это ответить.
А Котлячков тем временем продолжал:
— Но однажды Бондаренко пришел в управление и потребовал, чтобы ему дали возможность побеседовать с арестованными, находившимися в камерах внутренней тюрьмы. Видимо, в прокуратуре накопилось много жалоб от родственников арестованных, вот он и решил разобраться…
Котлячков сказал «видимо», и я подумал, что он лукавит: он знал это наверняка, потому что не только в прокуратуру, но и в управление НКВД обращались родственники тех, о судьбе которых после ареста не было никакой информации.
Я посмотрел на Осипова, но тот ничем не выражал своего отношения к показаниям Котлячкова.
— Дело было утром, Сырокваш где-то задержался, а его заместитель, Вдовин, помнится, уехал в район. Дежурным по управлению в тот день был Стручков. Если вы помните, я о нем уже рассказывал…
Осипов утвердительно кивнул головой, и Котлячков, заметно приободрившийся по сравнению с началом допроса, деловым тоном закончил свой рассказ:
— Так вот, Стручков сначала предложил Бондаренко подождать, пока придет начальство, но тот был очень настойчив… В общем, Стручков растерялся и дал команду пропустить Бондаренко во внутреннюю тюрьму. Тот и пошел по камерам… Когда приехал начальник управления и Стручков доложил ему, что прокурор беседует с арестованными, Сырокваш пришел в ярость и распорядился не выпускать его из внутренней тюрьмы… Так Бондаренко и остался в одной из камер!