Автограф президента (сборник)
Шрифт:
— Разве это справедливо — ему одному приписывать все самое значительное, что было сделано многими людьми, всем народом? Вспомни хотя бы войну! В поражениях был виноват кто угодно, только не он, а когда пришли победы…
— Михаил! — умоляющим голосом произнесла мать.
— Что, мама?
— Михаил, прекрати, прошу тебя, — сказала мать. — Не забывай — ты чекист! Ты должен верить, а ты сейчас рассуждаешь, как… — она запнулась, подбирая подходящее сравнение.
«Бедная моя мама, — подумал я. — Неужели жизнь ничему тебя не научила?».
А вслух я сказал:
— Да, ты права, я должен верить. И я верю! Поэтому после Двадцатого съезда
— Но я не могу так, Михаил! — покачала головой мать. — Я не могу так сразу зачеркнуть то, во что верила. Ведь я тоже когда-то плакала на его похоронах вместе со всеми.
Я не видел мать во время похорон Сталина, потому что был на траурном митинге вместе со своей школой. И только сейчас эта железная женщина призналась мне, что тоже плакала тогда, и это было самым большим доказательством ее преклонения перед Сталиным.
Мне стало обидно за мать. Она еще не знала ничего, что было связано с расследованием дела Бондаренко, не знала, какие показания дал Котлячков о последнем разговоре отца с Сыроквашем: Василий Федорович считал преждевременным, до получения результатов расследования в Москве, информировать ее об этом, чтобы не травмировать понапрасну, поскольку некоторые наши предположения могли и не подтвердиться.
Но я-то знал все, и поэтому мне стало обидно за мать. Я подошел к ней, погладил по голове и сказал:
— Когда-нибудь тебе станет жаль своих слез…
14
Следствие по делу преступной группы торговцев драгоценным металлом было закончено в установленные сроки и в конце ноября передано в суд.
Всего по групповому делу «Энтузиасты» проходило более двадцати человек, и, если формально следовать закону, всех их можно было предать суду. Однако управление КГБ внесло в суд ходатайство о привлечении к уголовной ответственности только семи человек, нанесших государству наибольший ущерб, а остальных предложило использовать в качестве свидетелей, отразив тем не менее столь массовый характер этого преступления в специальном частном определении и направив его на промышленные предприятия, на которых при попустительстве администрации совершались хищения.
Четверо обвиняемых содержались в следственном изоляторе, у троих, в том числе у Хрипакова, оказавшего следствию существенную помощь в установлении истины по данному делу, были отобраны подписки о невыезде.
После нашей последней встречи в кабинете Осипова я больше не видел Хрипакова. Сам я появлялся в фехтовальном зале от случая к случаю, вконец раздосадованный тем, что этот спортивный сезон оказался для меня безвозвратно потерянным, а Женя с момента привлечения его к уголовной ответственности вообще забросил спорт.
Не состоялась даже наша традиционная встреча на его дне рождения, хотя в былые времена, за исключением одного раза, когда я учился в контрразведывательной школе, эту дату мы всегда праздновали вместе. На этот раз я даже не знал, отмечал Хрипаков свой день рождения или нет.
Накануне того дня, когда Хрипакову исполнялось двадцать четыре года, я с каким-то смешанным чувством, в котором были тревога и тайная надежда, ждал приглашения, но у него оказалось достаточно здравого смысла или такта этого не делать. Я говорю о здравом смысле или такте потому, что обиды на меня, судя по его поведению на следствии, не должно было быть. А вот совместная гулянка обвиняемого и сотрудника органа, ведущего следствие, за несколько дней до судебного процесса была нежелательна со всех точек зрения.
Непосредственно в день рождения я долго думал, поздравить его хотя бы по телефону или нет, но счел благоразумным воздержаться. В его теперешнем положении мои поздравления выглядели бы фальшиво и вряд ли доставили бы ему удовольствие. Да и что я мог ему пожелать в этот день?
Эта довольно двусмысленная ситуация дала мне повод для раздумий, итогом которых было осознание того непреложного факта, что мое служебное положение диктует теперь жесткие правила поведения с окружением, в том числе с близкими друзьями и даже с родственниками, которых у меня, правда, было не так уж много. До этого у меня как-то не было повода об этом задумываться. Но отныне эти правила должны были распространяться на всю мою повседневную жизнь.
Каждому сотруднику госбезопасности, который при исполнении своих служебных обязанностей общается с очень широким и разнообразным кругом людей, вне работы приходится жить в довольно замкнутом мире, ограниченном в основном членами его семьи и сослуживцами. Некоторые склонны считать этот замкнутый мир особой «кастой», но это, на мой взгляд, никакая не каста, а добровольное самоограничение, избавляющее сотрудника госбезопасности от всевозможных компрометирующих его ситуаций, а его окружение — от искушения использовать родственные отношения или дружеское знакомство с ним в неблаговидных или корыстных целях.
За каждым сотрудником госбезопасности внимательно наблюдают десятки, а иногда и сотни глаз, и одним из профессиональных качеств каждого, кто заботится о безупречности своей репутации и репутации ведомства, в котором он служит, становится большая разборчивость в связях и умение интуитивно чувствовать ситуации, в которые ему никоим образом не полагается попадать.
Все это теоретически было мне известно, поскольку входило в профессиональный кодекс поведения, основные заповеди которого я усвоил в контрразведывательной школе. И после случая с Хрипаковым я не собирался отказываться от своих друзей, а тем более от родственников, но кое-какие выводы в смысле определенной осмотрительности при дальнейшем общении с ними я был просто обязан для себя сделать.
В эти же дни произошло два события, каждое из которых было по-своему примечательно и оставило заметный след в моей жизни. Одним из них был прием кандидатом в члены партии.
Сразу после ноябрьских праздников меня вызвал секретарь парткома управления и, просмотрев подготовленные для вступления в партию документы, сказал:
— Не хватает рекомендации от комсомола. Я звонил Щеглову, он обещал все сделать и просил, чтобы завтра к трем часам ты подошел в горком комсомола.
Первый секретарь горкома Щеглов в мои студенческие годы был секретарем комитета комсомола университета, и мы были давно и довольно близко знакомы, хотя он был на три года меня старше. Отправляясь в горком, я рассчитывал, что получение рекомендации будет пустой формальностью, как было своего рода формальностью и само вступление в КПСС: не всех коммунистов брали работать в КГБ, но каждый чекист должен был быть членом партии, поэтому прием на работу в КГБ автоматически означил прием в ряды КПСС. Да и какие могли возникнуть проблемы с рекомендацией в партию офицера органов госбезопасности, которого два года назад этот самый горком комсомола как раз и направил на эту работу?