Автопортрет: Роман моей жизни
Шрифт:
Сотрудники «Нового мира» понимали свою работу как важную миссию, сравнивали свой журнал с некрасовским «Современником», оценивая его заслуги и оправдывая вынужденные компромиссы. Но личности, включая тех, которые претендуют на заметную историческую роль, может быть, даже больше других, при близком рассмотрении выглядят не гигантами, но обыкновенными людьми со своими слабостями и смешными чертами.
В тогдашнем «Новом мире» было много смешного. Например, распределение по чинам и этажам: в кабинетах первого этажа располагались сотрудники от рядовых до заведующих отделами, а на втором – важное начальство, члены редколлегии. Сотрудники первого этажа были, понятно, более доступны авторам, которые числились как бы тоже рядовыми. Не помню, как насчет поэтов, а прозаики и критики – Виктор Некрасов, Юрий Домбровский, Юрий Трифонов, Георгий Владимов, Лев Левицкий, Феликс
Второй этаж вел себя высокомерно, его обитатели вниз спускались редко и недоумевали, почему это авторы толкутся внизу, а подниматься наверх не стремятся. Не понимая, что сами же и установили такую дистанцию. И за очевидной надменностью скрывали зависть к первому этажу, особенно к Асе Берзер, обожаемой всеми авторами.
Второй этаж
Самым завистливым был, по-моему, Алексей Кондратович, который нашептывал Твардовскому, что Ася возомнила, будто без нее «Новый мир» не может быть тем, что он есть. Твардовский ревниво относился к Анне Самойловне и вскипал, если кто-то хвалил ее в застольной беседе. «А вы, если она вам так нравится, сломайте ей целку», – грубо сказал он одному из авторов, имея в виду, что Анна Самойловна была старая дева.
Из членов редколлегии самым близким мне был Игорь Сац, а после него добродушный пьяница Женя Герасимов, похожий больше на совхозного бухгалтера, чем на писателя. Вообще, он был прозаиком и очеркистом, а еще «писчиком» – так называли себя люди, писавшие книги за прославленных героев войны и труда (писчиком был когда-то и Александр Бек). Вскоре после войны Герасимов написал под именем партизанского генерала Ковпака широко в свое время известную книгу «От Путивля до Карпат». Формальный автор, вставивший в рукопись единственное слово-резолюцию: «Четал», делил с Женей пополам получаемые от многих переизданий гонорары и кремлевский паек, а потом, будучи Председателем Президиума Верховного Совета Украины, наградил его медалью «Партизан Украины». При этом от издания к изданию требовал увеличивать объем книги и показывал на пальцах желаемую толщину. Герасимов долго подчинялся, но когда Ковпак предложил ему превзойти габариты кирпича, заупрямился, и на этом его отношения с партизанским генералом прекратились. Он очень смешно обо всем этом рассказывал.
Еще один член редколлегии, очеркист Ефим Дорош, писавший о деревне, был крайним пессимистом и мрачно предрекал скорое наступление «светлого будущего».
– Мне-то что, – говорил он печально, – я до этого не доживу, а вас жалко, вы доживете…
Часто редакцию посещал Евгений Александрович Гнедин, человек более чем необычной судьбы. Сын известного политического авантюриста Парвуса, он в Советском Союзе сделал поначалу неплохую дипломатическую карьеру, но она была оборвана арестом. Он провел в лагерях семнадцать лет (несколько лет вместе с Икрамовым), но остался мягким интеллигентным человеком. Он смотрел в будущее с большими надеждами и обещал мне, что я еще увижу небо в алмазах.
– Скорее в овчинку, – поправил его оказавшийся рядом Дорош.
– В овчинку, но в алмазах, – согласился на компромисс Гнедин.
Владимир Лакшин
Владимир Лакшин в детстве болел полиомиелитом, что привело к сильной хромоте, но благотворно сказалось на его знаниях. Не имея возможности участвовать в дворовых детских играх со сверстниками, он прочел много книг и был одним из самых образованных членов редколлегии. Именно Лакшин больше других тешил себя сравнением «Нового мира» с некрасовским «Современником» и свою собственную роль в журнале оценивал по высокой шкале. В Твардовского был влюблен, подражал его манерам, голосу, речи – как устной, так и письменной (часто употребляя, например, слово «своеобычно»). Умудрялся, несмотря на хромоту, подражать походке шефа.
Я познакомился с Лакшиным, когда он еще работал в «Литературной газете». Тогда мы были на «ты» и называли друг друга Володями. Но, став членом редколлегии ведущего журнала, он пожелал возвести между нами барьер: при встречах церемонно кланялся и говорил с покровительственной интонацией: «Здравствуйте, Володя», ожидая, очевидно, что я в ответ скажу: «Здравствуйте, Владимир Яковлевич». А я отвечал просто: «Привет, Володя», и это его, как мне казалось, коробило. Однажды я не выдержал и сказал, что редко первым перехожу на «ты», но если это уже случилось, обратно к «вы» не возвращаюсь, независимо от успехов и положения того, к кому это относится. Лакшин смутился, покраснел: «Извини, Володя, ты прав».
Я его извинил, но в следующий раз Лакшин опять сказал мне с поклоном: «Здравствуйте, Володя».
Борис Закс
Борис Германович Закс, член редколлегии и ответственный секретарь «Нового мира», слыл человеком чересчур осторожным, выискивал в поступавших в редакцию рукописях крамолу явную или скрытую, все хотел исправить, все остановить и всего опасался. По выражению Ильи Эренбурга, он был «зайцем, который с перепугу может убить волка». Но лет через пятнадцать, придя однажды к Андрею Дмитриевичу Сахарову, я, к своему удивлению, встретил там в смешанной компании старушек и диссидентов Закса, который пил чай с пряниками и рассуждал об отсутствии в нашей стране гражданских свобод и об обязанности каждого порядочного человека за эти свободы бороться.
Оказывается, осторожный Борис Германович превратился в отважного диссидента, на что его толкнула любовь. Не помню, кто и где рассказал мне его историю, романтическую и полную драматизма.
Передаю эту историю с чужих слов, как запомнил, за точность всех фактов ручаться не буду. В конце Великой Отечественной войны Борис Германович жил в Хабаровске и редактировал газету Дальневосточного военного округа «Суворовский натиск» (к ней через двадцать лет и я короткое время имел отношение). Тогда газеты почти ежедневно печатали очередные приказы Верховного главнокомандующего товарища Сталина. Приказы обычно посвящены были взятию нашими войсками того или иного большого города, в ознаменование чего предписывалось в Москве, Ленинграде и других городах-героях произвести артиллерийский салют из многих орудий. Приказы эти печатались на первых страницах крупными буквами и подавались как наиболее важные сообщения. Иногда в этих текстах случались опечатки, которые в другой стране сошли бы за мелкий курьез, но у нас, бывало, приводили к трагедии. Например, когда точно такая же опечатка случилась в газете «Запорожская правда», редактор, заметив ее, застрелился. Борис Германович стреляться не стал. Взяв утром свежую газету и увидев, что в слове «главнокомандующего» пропущена буква «л», он просто упаковал чемодан и, никому ничего не сказав, не получив расчета, уехал в Москву. Как ни странно, там ему удалось затеряться и остаться в живых и на свободе.
А стрелялся он, как мне рассказывали, несколько позже. Когда его жена, красавица Сара Юльевна, ушла от него к крупному советскому деятелю (не знаю, в какой области) Твердохлебову. Это случилось уже совсем на исходе войны. Борис Германович пережить измены не мог и в День Победы, 9 мая 1945 года, стрелялся. Причем не где-нибудь, а прямо на Красной площади. Но странным образом промахнулся, отделался ранением и не понес наказания за самострел. Через некоторое время его физическая рана зажила (и душевная как будто тоже). Он женился на другой женщине и прожил с ней около тридцати лет. Но в начале 70-х годов Твердохлебов умер, и, как только Сара Юльевна поманила Закса, он тут же бросил вторую жену и нажитых с нею детей и ушел к Саре Юльевне. А у Сары Юльевны был сын Андрей Твердохлебов, очень достойный молодой человек, талантливый физик. В конце 60-х Андрей стал диссидентом, видным и очень активным. Подвергался преследованиям и был посажен. Борис Германович вместе с Сарой Юльевной боролся за освобождение пасынка, за освобождение других политзаключенных, вообще за гражданские свободы и за то, чтобы Советский Союз уважал и соблюдал Декларацию прав человека.
После освобождения Андрей продолжил свою борьбу, но вскоре был принужден к эмиграции. Уехал в Америку. Туда же отправились его мать и отчим. В эмиграции, как до меня доходило, Андрей от диссидентства отошел и диссидентов чурался.
А о Борисе Германовиче я и вовсе ничего больше не слышал.
Недостатки, мешающие идти вперед
С Сартром я встречался году в 63-м. Мне позвонили из «Нового мира» и сказали, что он приехал в Москву и хочет пообщаться с молодыми писателями. У «Нового мира» молодых писателей в активе было два – я и Владимов.