Авторология русской литературы (И. А. Бунин, Л. Н. Андреев, А. М. Ремизов)

Карпов Игорь

Однако постоянно подчеркивается и эстетический момент – любовь как любование женщиной, в гармонии одежды и обнаженности.

Персонажей-мужчин волнуют проявляющиеся во внешности женщины, в ее поведении, жестах – эмоциональные движения ее души, но более всего женщина как женское тело.

«Я посмотрел на ее валенки, на колени под серой юбкой, – все хорошо было видно в золотистом свете, падавшем из окна, – хотел крикнуть: “Я не могу жить без тебя, за одни эти колени, за юбку, за валенки готов отдать жизнь!”»

(“Муза”) (5: 275–276).

“Я

глядел на ее руки, на колени под книгой, изнемогая от неистовой любви к ним и звуку ее голоса”

(“Натали”) (5: 382).

Такое же восприятие женщины, выраженное даже в подобных словах, деталях, воплощено во многих других произведениях Бунина.

“ – Как ты можешь меня ревновать? Я вот смотрю на твою несравненную руку и думаю: за одну эту руку я не возьму всех красавиц на свете!”

(“Жизнь Арсеньева. Юность”) (5: 236).

Во всех рассказах “Темных аллей” реализован один, однотипный – чувственно-страстный, эстетический взгляд мужчины на женщину. Только в рассказе “Поздний час”, написанный от лица женщины, он несколько завуалирован.

Общая ситуативность рассказов имеет свои хронотопические особенности.

Любовь как любовная встреча – явление временное, неустойчивое. Такой любви соответствует и “неустойчивое” пространство – постоялый двор, гостиница, поезд, дворянская усадьба, где на отдыхе, на каникулах пребывают персонажи.

Любовь чаще всего изображается как любовь прошедшая, в форме повествования о прошлом, в форме воспоминания персонажа, что во многом определяет структуру повествования (хронотопическое преломление), подчеркивает трагизм любви.

В “Темных аллеях” воплощается одна концепция любви, один тип ситуативности, одна структура любовной коллизии, определяемые авторским взглядом на любовь и женщину как ценностно-смысловой доминантой повествования.

В ситуативности рассказов совмещается вариативное разнообразие и общая концептуальная цельность.

На эту черту бунинских “Темных аллей” обратил внимание секретарь писателя А. В. Бахрах, записавший в своей “Черной тетради”:

«Переводя бунинскую “Натали”, вдруг заметил, что при невероятном богатстве образов, красок (и именно – цветов), а это особенно становится выпукло при работе над переводом, ибо очень его затрудняет, у него порой наблюдается, как-то вопреки богатству словаря, известная словесная бедность, т. е. одни и те же слова, эпитеты, подчас даже группы слов повторяются по несколько раз. Он не ищет синонимов с умыслом, на подобные изыски ему наплевать, но для французского уха эти повторы неприемлемы»

(Лавров 1989: 178).

То, что А. В. Бахрах отметил на уровне стилистическом, обнаруживается и на уровне общей ситуативности рассказов, поэтому, думается, причина повторов не в “изысках” и не в “наплевать”, а в особенностях авторского сознания, которое обращено к одним и тем же жизненным ситуациям, к одним и тем же эмоциональным состояниям.

В общей ситуативности, в структуре конфликтов, в одинаковом трагическом финале рассказов – во всех этих моментах художественного целого – воля автора проявляется наиболее отчетливо.

В ином аспекте – автор и персонаж – она присутствует в “снятом” виде, зато рассмотрение самой проблемы позволяет увидеть новые черты авторского сознания и стиля писателя.

§ 10. Автор и персонаж-мужчина

10.1. Тип мужчины – тип видения

Несмотря на эскизность образов мужчин, тот факт, что от их лица ведется повествование, что они по возрасту, по социальному положению так же разнообразны, как и женщины, хотя выписаны менее основательно, – побуждает меня обратить на них самое пристальное внимание, понять их положение по отношению к автору и героиням.

В рассказах преобладает тип мужчины культурно-интеллигентской среды, близкой писателю: мужчины-дворяне, военные, писатели, поэт, художник.

Персонажи-мужчины даны в разных словесно-субъектных условиях: в формах повествования от третьего лица и от лица персонажа-рассказчика. Но ни социальные, ни профессиональные, ни собственно поэтические условия воплощения образов, как будет видно далее из примеров, не существенны.

Имеет значение разве что возраст персонажей. Если основную тему рассказов определить как любовь, то через мужчин разных возрастов показаны различные фазы постижения мужчиной женщины: пробуждение влечения к женщине, “потеря невинности” (“Начало”); первая любовь, первая близость с женщиной (“Зойка и Валерия”); зрелая любовь молодого мужчины (“Муза”, “Визитные карточки”, “Генрих” – и многие другие рассказы); любовь в конце жизни, любовь пожилого мужчины как прекрасное воспоминание или яркая зарница перед смертью (“Темные аллеи”, “В Париже”).

Но во всех случаях – кто и какими бы ни были мужчины – мы имеем дело с одним типом видения женщины. Это видение страстное, чувственно-эстетическое, видение женщины одетой и обнаженной – и прежде всего женщины в ее “телесности”.

Видение это чаще всего дано как воспоминание о восторженно-горестном, прекрасно-трагическом моменте прошлого.

Отмечу особо: я не беру идеологическое наполнение ни образов, ни “концепции любви” в “Темных аллеях”, потому что, с одной стороны, об этом уже много написано, а с другой, данный аспект исследования поставил бы меня в позицию интерпретатора “смыслов”, “мотивов”, что не входит в мою задачу.

Пробуждение типично авторского видения женщины показано в рассказе “Начало”, взгляд двенадцатилетнего гимназиста прикован к женщине-попутчице в поезде.

“…И все глядел, глядел остановившимися глазами, с пересохшим ртом на эту мальчишески-женскую черную голову, на неподвижное лицо, на чистой белизне которого так дивно выделялись тонкие черные брови и черные сомкнутые ресницы, на темный пушок над полураскрытыми губами, совершенно мучительными в своей притягательности, уже постигал и поглощал все то непередаваемое, что есть в лежащем женском теле, в полноте бедер и тонкости щиколок, и с страшной яркостью все еще видел мысленно тот ни с чем не сравнимый женский, нежный телесный цвет, который она нечаянно показала мне, что-то отстегивая от чулок под фланелевым платьем”

(5: 409–410).