Ая

Где-то там… за спиной… шумит огромный город. Всё время что-то гудит, рычит, трещит, грохает. Воняет, благоухает. Озабоченные, жующие, болтающие, читающие, злые, страшные, грязные, красивые, медленные, несущиеся толпы. Сбивают с ног, толкаются, обгоняют, медленно тащатся, пристают, не замечают, гадят, ругаются, плюются. По велосипедным дорожкам гуляют собаки на длинных поводках, неспешно ползут влюблённые пары, редкие велосипедисты тренькают колокольчиками, требуя законную дорогу. Нагружённые человеческой массой уставшие автобусы тяжело вздыхают на остановках, неторопливые мусорные машины тянут свой смердящий груз, юркие легковушки мельтешат, словно тараканы, испуганные неожиданно включенным светом. Красавцы авиалайнеры, попирая

А здесь… Здесь ты поднимаешься по небольшой насыпи и оказываешься на железнодорожной колее. Подёрнутые ржавой желтизной рельсы, в широком повороте дугой уходят вправо и лево. Нагретые солнцем старые деревянные шпалы – от старости коричневые, почти чёрные, трухлявые, пробитые трещинами, подзасыпанные щебёнкой. От них всё ещё поднимается едва уловимый запах креозота. Щебень такой же тёмный, забрызганный отвердевшим за долгие годы мазутом, дёгтем, маслом, грязью, напоминает грубо раскрошенную на мелкие куски плитку испорченного шоколада. Неровный строй столбов. Они одинокими постовыми, подняв руку в воинском приветствии, поддерживают провода – уставшие, сломленные бесполезной многолетней службой, покосившиеся, потемневшие от ветров, дождей, холодов. Да и проводов по большей части уже нет. Километровый указатель, время стёрло цифры с его боков – не разобрать, тоскливо стоит неподалёку.

Высоченная скрученная узлами сухая берёза без листвы и ветвей стражником возвышается с этой стороны насыпи.

С той стороны, сразу за насыпью, густой кустарник дёрена, барбариса, ивняка, сирени, переходящий в плотную лесополосу. Густая листва трепещущей осины и спокойной берёзы, вперемешку с молодыми кедрами. Если знать, что ищешь, и внимательно всматриваться в глубину зарослей, можно заметить контуры пары старых пассажирских вагонов. Полоса закрывает почти весь обзор. И только необъяснимое чутье, интуиция подсказывает, там, за листвой – открытое пространство. Трава, колючки, ветки, листья переплетены так плотно, что пробираться сквозь них нет смысла. И надо идти по шпалам. Они всегда нелепо лежат. Приходится семенить или делать большие шаги, или наступать куда придётся, глухо похрустывая щебёнкой, и всё время смотреть под ноги, чтобы не споткнуться.

И вот, когда ты поднимаешь вдруг глаза…

Любой, кто оказывался в этом месте первый раз, замирал заворожено, окунаясь в необъяснимое очарование. Замирал, пытаясь осознать причину неожиданного эффекта, ощутить вкус нахлынувших чувств и эмоций, уперевшись в несоответствие. Только что мир летел, ехал, рокотал, скрипел, бурлил, пульсировал… И, вдруг, словно кто-то нажимал огромную клавишу паузы – молчаливая застывшая неподвижность. Объёмный, красочный, молчаливый неподвижный мир окружал со всех сторон. Нереальный в своей безжизненной сказочности и, одновременно, – осязаемо реальный, ощутимый, живой и сочный.

Слева темнел березняк. Перед ним, расширяясь волнами вправо, устремлялся к горизонту золотисто зелёный луг. Он неожиданно упирался в далёкую полосу смешанного леса, где над полосой возвышались одинокие кедры и поднимались пирамидальные тополя.

Лес огибал горизонт и возвращался железнодорожной насыпью.

На рельсах которой стоишь ты.

Мир замыкался.

Камерность, миниатюрность, замкнутость. Любая точка широкого пространства в пределах вытянутой руки. Словно вселенная мгновенно сжалась и оказалась в границах единственной комнаты. Ты стоишь над макетом, сверху вглядываешься в деревья, луг, железнодорожную линию, и, одновременно, находишься внутри этого макета, ощущаешь его ограниченность, чувствуешь близость невидимых стен комнаты, искусственность освещения. Всё такое неправдоподобное, почти игрушечное. С божественной скрупулёзностью до мельчайших деталей выполненное. Вот железнодорожный костыль, обычный, поддёрнутый ржавчиной, лишь чуть выше других вылезший из шпалы. На нем, широко расставив лапки, греется неподвижная оса, почти пластмассовая, если бы не едва заметно вздрагивающие усики-антенны. В пяти метрах от насыпи под кустами дёрена усеяно цветами иван-да-марьи. Необычное глазу на одном стебельке сочетание раскрытого когтистыми лепестками фиолетового цветка с плавными жёлтыми бутонами – почти восковая выдумка художника-экспрессиониста. Если бы не серебряная паутинка, протянутая между двух крупных цветков, в которой запуталась какая-то мошка. На фоне зелёных берёз совершенно жёлтая осина, словно специально вырезанная из бумаги и поставленная рукой декоратора оттенить малахитовую вязь узора. Но шелест каждого её дрожащего листочка отчётливо доносится и волнует душу.

В какой-то момент осознаешь, что в обычной природной тишине шуршания трав и листвы, треньканья сверчков и цикад, жужжания мух и пчёл, голосов птиц – существует другая тишина, другие звуки. Волной вдруг пробежит и затихнет за поворотом тихое неразборчивое бормотание полустаночного громкоговорителя «Внимание! Внимание! Нечётный поезд по первому пути проследовал входной светофор». Где-то просигналит маневровый поезд. Эхом, затухая вдали, откликнутся на рывок тепловоза замки автосцепки. Медленно и тяжело вздыхая, что их разбудили и обеспокоили, прокатятся мимо невидимые многотонные вагоны. Заскрипят тормозные колодки. Натужно застонут под тяжестью рельсы. Зашипит сжатый воздух. Пахнёт дымком.

Были пройдены километры вдоль рельсов в одну и другую сторону. Запустение и заброшенность. Ни одной «живой» души. Люди ушли с этого места много и много лет назад. Ни человека, ни собак, ни кошек. Странное сочетание: яркие, насыщенные красками и жизнью цветы, трава, кустарник, деревья и тусклые бесцветные обшарпанные технологические предметы. Повсюду ржавые рельсы, старые, вдавленные в землю, шпалы. Искорёженное железо, погнутые ограды, выцветшая краска, покосившиеся столбы, блеклый серый щебень. Заросшая фиолетовыми луговыми васильками, розовым клевером и солнечным одуванчиком железнодорожная стрелка. Будка стрелочника – без окон, без дверей, с обвалившейся штукатуркой, выросший внутри молодой ясень сквозь дырявую трухлявую крышу пытается выбраться наружу. Насыпь тупика покрыта ромашками и причудливыми колючками. Природа отвоёвывает обратно занятые научным прогрессом места.

И нигде, нигде нет ни одного источника этих загадочных железнодорожных звуков.

А случается неожиданно засвистит стремительно приближающийся гудок. Вскинешься, соскочишь с рельсов, сбежишь в опаске с насыпи. Слышишь – вот он. Поезд. Несётся. Несётся, несётся, гудит, всё ближе, ближе. Всё отчётливее и отчётливее стучат колёса, всё сильнее гул могучего двигателя. И уже давит в уши. Земля вздрагивает под мощным давлением. Плотная тёплая волна подталкивает вперёд. И… бах! Взрывается промелькнувшим локомотивом. И побежали, побежали вагоны, зазвенели металлом. Воздух, отскакивая от металлических стенок, прыгает вокруг, крутится, танцует. И когда лёгкое позванивание последнего вагона постепенно стихнет за поворотом, приходишь в себя, пытаешься словами выразить шквал мыслей и эмоций – не получается. На языке лишь привкус обиды, удивления и восхищения. Это был даже и не мираж, и не видение. Это были звуки, просто звуки. Ничего, кроме звуков. Шум и грохот в пустоте, в тишине. В голове, в мозгу. Ни локомотива, ни вагонов. Ни тёплой волны, ни земляной дрожи. Пустое пространство, чистые рельсы, не шелохнувшиеся шпалы. Стоишь возле рельсов и осознаешь, только что мимо пролетел грохот поезда-призрака. Оглядываешься, крутишь головой туда-сюда, вертишь – где, что, откуда, как?? Нет ничего. Вглядываешься вдаль, вытягиваешь голову, заглядывая за поворот, напряжённо вслушиваешься. Но нет. Ничего – показалось. Только солнце, небо, насыпь, рельсы, шпалы, столбы, обвисшие провода. И тишина…

Это был исключительно обычный день ранней осени.

Жар высокого солнца уже не вытапливает из тела силу и не выжигает белым огнём любое желание, кроме единственного большого глотка холодной родниковой воды. Зной раскалённого жидкого воздуха уже не требует бестолкового вялого погружения в глубокую тень навесов, деревьев и зданий. Насыщенного голубого цвета небо почти без облаков лишь слегка-слегка подёрнуто белесой пеленой. Солнце в зените. Такое же горячее, но уже не яркое, не ослепительное, не пылающее, не испепеляющее – чуть заметный жёлто-оранжевый, карамельно-коньячный оттенок лучей пропитывает лёгким яблочным сиропом видимое пространство. Едва улавливаемое тёплое золотистое внутреннее сияние природы осторожно обволакивает сознание умиротворённостью и тишиной. Слабое движение ленивого воздуха, которое трудно назвать ветерком, медленно размешивает тугую смесь ароматов редких опавших листьев берёзы, осины, ясеня, липы, зелёной, но уже несвежей листвы, неизвестно откуда взявшегося запаха скошенной травы, полевых цветов, нагретой земли, рельсов, шпал.

Из недалёкого березняка дотягивается влажная прохлада.

Я, как обычно, сидел на любимом месте. На рельсах, лицом к лугу, недалеко от номерного столбика железнодорожной разметки с всё ещё заметной цифрой «8». Сняв рубашку, подставлял спину высокому солнцу. И хотя острота колдовских чар этого уголка природы отчасти угасла, наслаждался завораживающими видами, пропитывался атмосферой спокойствия.

Как она смогла подойти незаметно по щебёночной насыпи – не представляю. Её прохладная тень сначала легла мне на спину, затем на колени. С королевской грациозностью присела рядом. Белые кроссовки, белые с двойной красной тонкой полоской носочки, белые короткие шорты, белая свободная майка, белые – не светлые, а именно белые – волосы. Никакого макияжа, никаких украшений, лишь таинственно переливалась на шее из какого-то тёмного материала тонкая цепочка. Тёмно-синие, почти ультрамариновые, неподвижные глаза несколько долгих секунд всматривались вглубь моих глаз – пристально, изучающе, проникающе. Настолько сильный был взгляд, что я почувствовал, как в центре мозга что-то сжалось.