Айвазовский
Шрифт:
Посвящаем Светлой памяти Анастасии Николаевны Григорович
Пролог
В первые дни августа 1833 года Александр Иванович Казначеев, губернатор Тавриды, объезжал свои владения. Против обыкновения на этот раз рядом с ним в карете находился не доверенный чиновник, а шестнадцатилетний гимназист. Когда миновали Старый Крым,
— Скоро, Ваня, Феодосия.
Юноша опустил окно кареты и жадно вдохнул воздух. К степному аромату уже примешивался острый запах моря.
Казначееву невольно передалось волнение его молодого спутника.
Оба они погрузились в воспоминания…
Это происходило четыре года назад. В то время Казначеев был градоначальником в Феодосии.
Однажды проезжал он берегом моря по одной из окраинных улиц. В тот день он устал, и прогулка доставляла особенное удовольствие.
Солнце уже клонилось к закату, с моря дул свежий ветерок. Казначеев откинулся на кожаные подушки экипажа и слегка прикрыл глаза. Улицы здесь были узкие, каменистые, кучер придерживал лошадей. Экипаж мягко покачивался на рессорах, и Казначеев незаметно задремал.
Из дремоты его неожиданно вывели звуки музыки. На подоконнике открытого окна небольшого домика примостился мальчик лет одиннадцати-двенадцати и с увлечением играл на скрипке. Казначеев слегка прикоснулся к спине кучера, молча приказывая придержать лошадей.
Мальчик так был погружен в свое занятие, что не заметил остановившегося у дома экипажа. Казначеев сидел неподвижно и внимательно слушал, не спуская глаз с маленького музыканта. Когда тот кончил играть, Казначеев громко похвалил:
— Отменно играешь!
Мальчик вздрогнул и только тут заметил важного господина в экипаже. Он сильно смутился и от растерянности спрятал скрипку за спину.
Казначеев попытался его успокоить:
— Не бойся. Лучше сыграй мне что-нибудь еще…
Ласковое обращение и доброе лицо незнакомца рассеяли робость скрипача, и он заиграл новый, на этот раз грустный, щемящий мотив. Казначеев недавно слышал этот напев в гостях у знакомого армянина. И сейчас его поразило, как тонко и верно маленький виртуоз передал на скрипке все особенности восточной мелодии.
— У тебя великолепный слух, — еще раз похвалил градоначальник мальчика. — Как тебя зовут?
— Оник…
— Ты армянин? Оник по-русски — Ваня?
— Да. Меня многие зовут Ваней.
— А как фамилия твоего отца, и чем он промышляет?
— Гайвазовский, — отвечал мальчик. — Батюшка ходит по тяжебным делам и пишет прошения на базаре.
Казначеев ласково кивнул мальчугану и уехал. По дороге он несколько раз повторил про себя: «Ваня Гайвазовский».
Через несколько дней во время обычной утренней прогулки Казначеев снова очутился в лабиринте тесных переулков за Арабатской улицей. Ему правился этот тихий уголок в ранние часы. Казалось, солнце здесь по-особому освещало беленные известью заборы и выщербленные каменные плиты узких тротуаров. Он переходил из одного пустынного переулка в другой. И трудно ему было поверить, что за этими высокими каменными заборами живут люди. Казначеев решил уже повернуть назад, как вдруг внимание его привлек длинный забор,
Хотя Казначеев славился своей добротой, но многие знали за ним способность внезапно сильно вспылить. Так случилось и на этот раз. В рисунке он усмотрел нарушение городского благообразия. Рассердился Казначеев еще и потому, что разрисованная стена неожиданно нарушила приятную раннюю прогулку. Он стал искать калитку или ворота, чтобы постучать домовладельцу, и, оглянувшись, заметил полицейского. Блюститель порядка с пышными рыжими усами был грузен и неуклюж. Увидев градоначальника, он приложил руку к козырьку и затрусил к нему. Эта фигура могла рассмешить кого угодно, и Казначеев от души рассмеялся. Поэтому, когда полицейский подбежал, градоначальник успел остыть и ограничился приказанием забелить неуместное художество.
Спустя несколько дней Казначеев опять заглянул в этот переулок и, поравнявшись с длинным забором, остановился, неприятно пораженный: на свежевыбеленном заборе четко виднелись новые фигуры. На этот раз были нарисованы уже не солдаты, а герои греческого восстания Канарис, Миаули, Баболина. Казначеев их сразу узнал. Он чуть ли не ежедневно встречал их на продававшихся сотнями лубочных картинках, литографиях и гравюрах с изображениями героев греческого восстания и видами взятых турецких крепостей.
Казначеева удивило не то, что изображены греческие патриоты — в Феодосии жило немало греков, и каждая победа над турками вызывала всеобщее ликование, — в рисунке неизвестного художника его поразило другое: точность копирования гравюр, правильность и свобода линий, уверенность привычной, хотя еще далеко не окрепшей руки.
Глядя на рисунок, Казначеев подумал, не посылает ли ему случай возможность открыть новый талант и способствовать его развитию. Он решил, что художник-шалун, вероятно, снова вернется сюда рисовать, если забелить и на этот раз забор.
Казначеев искал, кому бы поручить подстеречь озорника и узнать его адрес, как вдруг увидел того же самого полицейского, застывшего в почтительном усердии сзади него.
— Ба! — воскликнул от неожиданности Казначеев. — Как ты опять появился здесь, любезный?
— Я, ваше высокоблагородие, издали заметил, как вы изволили направиться сюда, и поспешил!.. Не виновен, ваше высокоблагородие. Вчерась вечером забор был в благообразном виде…
— Ладно, ладно, — прервал его Казначеев, — Ты возьми это место под свое наблюдение и осторожно подстереги нарушителя. А когда узнаешь, кто он и где жительствует, явишься ко мне. Только следи за ним осторожнее, чтобы не вспугнуть. Не мешай рисовать. А это пока забелить…
В то утро после завтрака Казначеев, как обычно, работал у себя в кабинете. Но занятия были прерваны приходом городского архитектора Коха, которому необходимо было утвердить у градоначальника расходы на ремонт фонтанов.
После того как градоначальник подписал бумаги, Кох, против обыкновения, медлил и не уходил. Казначеев удивленно на него взглянул. Тогда архитектор, словно решившись наконец на что-то очень для него важное, извлек из портфеля пачку небольших листков.
— Что это у вас?