Айза
Шрифт:
Прошло четыре томительных часа. Казалось, все окрестные комары порешили слететься на зов в качестве представителей зверя, который предпочел не появляться. Наконец со стороны дома донесся далекий рев.
— А вот и он! — возбужденно проговорил старик. — Эй! Просыпайтесь. Зверь уже ответил.
Оба брата вскинули головы, всматриваясь и вслушиваясь, и Акилес Анайя в очередной раз повторил свой рык, который был возвращен ему, словно эхо.
— Самец! — воскликнул льянеро. — Взрослый самец.
— Откуда вы можете знать?
Он озадаченно посмотрел на них.
— Знаю, и точка, — ответил он
Старик вновь склонился над тыквой, однако на этот раз поднял ее чуть выше, так что издаваемый звук, оставаясь все тем же подобием рева, оказался заметно слабее по тембру и интенсивности.
— Самцу нужна самка, у которой течка! — еле слышно прошептал он. — Он тут же примчится и из-за возбуждения забудет о предосторожностях, опасаясь, что его опередит кто-то другой… — Акилес схватил оружие, снял с предохранителя и, вытянувшись на земле во всю длину, навел винтовку и устремил взгляд вперед. — Ни звука! — попросил он. — Совсем скоро он будет здесь.
Асдрубаль и Себастьян последовали его примеру, улегшись с ним рядом. Обоим было нелегко сдержать нервное напряжение, пока они пытались разглядеть какое-нибудь движение, которое выдало бы присутствие зверя.
Однако несколько минут все было спокойно, и за это время Себастьян смог заметить, насколько обострились его чувства; он оказался способен распознавать звуки и запахи саванны, которые месяц назад не умел различать, даже выделять в общей массе.
Тогда ему вспомнилась та далекая ночь, когда он был еще ребенком и отец впервые взял его в открытое море, напротив берегов Сахары. Они насадили на крючки большие куски окровавленного тунца, забросили удочки и стали ждать, когда явятся гигантские акулы маррахо и устроят сражение.
Тогда он тоже испытал схожее ощущение, уверенность в том, что разом превратился в настоящего рыбака, «морского волка» вроде тех, что не боятся втащить на борт акулу, щелкающую смертоносными челюстями.
Потом было много других ночей и бессчетное число акул, втянутых на борт, но это уже его так не завораживало, и больше ему не довелось испытать ощущение, что он неожиданно превратился в сверхчеловека.
Но сейчас он вновь пришел к этому — вдали от дома, от океана и своего мира. Он лежал на перегретой и сухой земле, отмечая про себя, как по жилам течет та самая, изменившаяся кровь — более неистовая и живая — и как глаза чуть ли не выскакивают из орбит в отчаянном желании увидеть, как в темноте проступят очертания гигантского тигра.
— Вот он!
Себастьян пошарил взглядом в указанном направлении и не увидел ничего, кроме темноты ночи, которая была у него перед глазами все это время. Тем не менее он чуял, что это правда и что там был тигр, потому что если он чему и научился, так это доверять старому льянеро, знавшему этот край и местную живность как свои пять пальцев.
Прошло, вероятно, всего несколько секунд, но им показалось — бесконечность, и из темноты проступило более светлое пятно, которое бесшумно продвигалось вперед, а затем вдруг остановилось. Инстинкт предупредил зверя об опасности, и на какое-то мгновение он заколебался, следовать ли
Однако было ясно, что Акилес Анайя заранее знает, что будет дальше, и в тот момент, когда тигр замер в растерянности, он прицелился и нажал на курок. Вспышка выстрела озарила тьму, и по саванне прокатился страшный грохот, отражаясь от пальм и парагуатанов.
Когда гром выстрела окончательно стих, оставленное им пространство заполнило громкое рычание, а затем — рев боли и шелест травы и кустов: это зверь прыгал и катался с бока на бок по чапарралю.
— Сидите тихо! — прошептал льянеро. — Замрите и глядите в оба, потому что он вполне может броситься в атаку. Он разъярен и напуган, а поэтому стал намного опаснее!
Ночь оказалась еще длиннее, поскольку дремать было нельзя. Стало еще страшнее, когда за рычанием последовали едва различимые звуки, а затем — тишина, нарушаемая только шорохом ускользающего тела, треском сучьев, шепотом ветра в сухой траве и навевающим тоску пением одинокой яакабо, как будто явившейся на смену птицам-бомбардировщикам, которых распугал грохот смерти.
Сидя здесь, Асдрубаль, сжимавший в одной руке револьвер, из которого ни разу в жизни не стрелял, и чувствуя, как другая вспотела от страха, невольно вспомнил ту, другую, такую же долгую ночь, когда неведомое гигантское морское чудовище настойчиво терлось о потрепанную шхуну посреди океана во время нескончаемого плавания, которому суждено было привести их с Лансароте в Америку.
Та ночь тоже была ночью страха в ожидании заключительной атаки — с той разницей, что сейчас рядом не было Айзы, чтобы уверить их, что с рассветом задует ветер и чудовище навсегда исчезнет в глубинах.
— Здесь что, никогда не рассветает? — пробормотал он, когда у него начали болеть глаза от беспрерывного вглядывания в темноту.
— Каждый день, — насмешливо ответил старик. — Но всегда в одно и то же время.
— Очень остроумно!
— Неужели ты думаешь, что сегодня сделают исключение, потому что мы обделались от страха?
— Вы тоже?
— Ну, конечно, сынок. Разумеется! Деметрио-Цаплю ударил лапищей точно такой зверюга, вытянул из него кишки, зацепив их когтями, и унесся вскачь, словно пьяница, который тащит за собой серпантин на карнавале. Чтобы его похоронить, нам пришлось натолкать ему в брюхо газеты. А теперь молчок: если он нас услышит, будет хуже!
Они повиновались и сидели тише воды ниже травы до тех пор, пока молочный свет не начал прижимать ночь к льяно: для начала стер с неба звезды, затем выставил на обозрение плюмажи самых высоких пальм, потом — кроны арагуанеев и каоб, и под конец — кусты чапарраля и простор бескрайней саванны.
— Клянусь своим тайтой, сейчас наступит самое худшее! — воскликнул Анайя, обведя долгим взглядом окрестности. — «Свинцовая лапа» залег где-то в зарослях, и тут бабушка надвое сказала: может, дохлый валяется где-то пузом кверху, а может, жив-живехонек и обозлен, выжидает, когда мы подойдем ближе, чтобы показать нам когти. Именно так и погиб бедняга Цапля: когда шарил в кустах. Я стоял вот так, а он — метрах в трех, но мы не заметили зверя, пока тот не взвился в воздух. У этих чертовых «пятнистых», можно сказать, пружина в заднице.