Аз Бога Ведаю!
Шрифт:
– Иосиф, – всхлипнув, ответил ребенок.
– Иосиф? – каган подивился, поскольку редко давал свое имя детям. – Иосиф из Саркела?.. Да, помню, .. Значит, твой род ведется от Баграта? А имя отца твоего – Иммануил?
– Домой хочу, – выдавил тот. – Мне страшно…
– Чего же ты боишься? Меня?
– Как люди бегут…
– Почему они бегут?
– Страшно…
– А чего они испугались?
– Смерти…
– Тебя бросила мать?
– Я отстал…
– Ты знаешь свой дом?
– Знаю… Но двери закрыты. Я стучал…
– И тебе не отворили?
Мальчик потупился,
– Теперь ты будешь жить в моем дворце, – решил каган. – Если ты увидел меня и остался жив, значит, приобщился к Великим Таинствам. Ступай, я велю отвезти тебя в Итиль.
– К матери хочу, – ребенок был готов расплакаться.
– Но я не могу тебя отпустить. К тому же двери твоего дома заперты…
– Кто ты, господин?
– Я тот, кто дал тебе имя. Ступай!
В расширенных глазах мальчика был испуг, но разум его не мог еще соотнести собственную жизнь и божественное величие человека, стоящего перед, ним. А каган умышленно не назвался, пощадил дитя, ибо в четырехлетнем возрасте он должен был знать о сакральной сути богоподобного: этому учили с раннего младенчества…
По законам престолонаследия и обычаям дворцовой жизни сакральных царей Хазарии, каган не имел права принимать во дворец кого бы то ни было, даже своих детей, а также усыновлять либо приближать к себе какой-то род. Сейчас он не мог объяснить себе, почему позвал этого плачущего ребенка. Может, оттого, что ощутил промысел божий: ведь имя ему – Иосиф! Или оттого, что в детстве тоже терял мать, и будучи в образе черного хазарина – раба рабов! – ползал в нечистотах среди жалких лачуг и звал, как выпавший из гнезда птенец?
Ночью, в полном одиночестве, каган почувствовал близкое присутствие человека. Показалось, кто-то проник в тронный зал и теперь сидит в темном углу. Он жил без слуг, а к женам прикасаться ему было запрещено, и некого было послать в тот час, чтобы проверить, кто шелестит и дышит в темноте. Богоподобный взял семисвечник и высветил дальний угол зала – пусто… Но в тот же миг легкий шорох послышался у двери и будто сквозняком потянуло – поклонились огоньки свечей.
– Кто здесь? – глухо спросил он, понимая, что войти к нему сейчас никто не может. Стража не пропустит никого, кроме каган-бека, и всякий, вздумавший проникнуть в башню, будет мертв.
За ним никто не смел наблюдать или подсматривать: вокруг тронного зала были двойные стены, а пустота между ними заполнена особенным, текучим, как вода, песком, который употребляли в песочных часах; двойные двери нельзя было открыть бесшумно, на всякое прикосновение к ним раздавался негромкий звон. Полная изоляция от внешнего мира позволяла кагану быть самим собой, придворные не метали совершать сакральные обряды. Но порой их так не хватало ночью и одиночество становилось томительным. В полном мраке его должны были ублажать жены из бесчисленного гарема; они же в большинстве своем отличались редкой красотой и глупостью.
Богоподобный проверил междверное пространство и, возвращаясь назад, внезапно понял, кто мог незримо попасть в тронный зал – только рохданит! Лестница в его подкупольное жилище начиналась отсюда, иного входа
Захваченный врасплох, каган-бек не успел отскочить из светлого пятна к стене и замер с занесенной над ступенью ногой.
– Ты?! Ты ходишь за мной?
Звук голоса богоподобного привел его в чувство. Приобщенный Шад встал на колени, но очиститься огнем не смог, ибо не нес с собой обязательного светоча.
– О нет, богоподобный! – воскликнул он. – Спешу с вестью к тебе!
– Почему же вошел, не исполнив ритуала?
– Прости, о превеликий! Тревожную весть принес! – взмолился каган-бек, кланяясь. – Голубь из Итиля прилетел…
– Вновь караван разграбили? Иль кони пали по пути?
– Казна-каган не повиновался твоей высочайшей воле!
Приобщенный Шад, сдается, хитрил, оправившись от вида смерти, и теперь стремился перевалить высочайший гнев с себя на Хазарского казначея.
– В чем суть своеволия? – спокойно спросил каган.
– В послании сказал: “В казне нет излишних золотых монет на великие дары. Все поступления последних месяцев отправлены на строительство храмов, мостов, водопровода и летнего дворца на озере Вршан. К сему же десятина от доходов уже была отпущена…”
– От так сказал? – едва смиряя гнев, промолвил богоподобный. – Дай мне послание казна-кагана.
Приобщенный Шад неуверенной рукой протянул ему маленький свиток тончайшего шелка, который привязывался на лапку птицы. Сверху он был обгажен голубиным пометом – знать, не скоро летел крылатый посланник, садился отдыхать…
Богоподобный прочел свиток, скомкал его и взорвался яростью:
– Будь проклят тот день, когда я воссел на хазарский престол! Хазары ли вы, если осмелились отказывать своему кагану? Можете ли вы называться иудеями, если у вас нет денег, чтобы воздать великие дары Господу? Это вы – богоизбранный народ?! А ты – земной царь этого народа?! Даже дикие гузы боготворят своих вождей! Поганый булгарский князь владеет всем имуществом своих подданных. А я, Великий каган, вынужден выпрашивать деньги, как нищий! Не для своей нужды, а чтобы жертву возложить Всевышнему! Позор вам, хазары! О, Господи! Услышь меня! Народ сей недостоин любви твоей!
Устрашенный гневом владыки, каган-бек лежал ниц. Но дождавшись, когда иссякнет его ярость, вскинул голову.
– Не шли проклятий, о премудрый! В сей же миг я посылаю в Итиль верных кундур-каганов, и они привезут тебе голову казначея!
– Будь проклят тот час, когда я приобщил тебя к Великим Таинствам! Мне не нужна голова казна-кагана! Мне нужна десятина от доходов! Прежде всего добудь мне золото! Завтра в ночь я должен принести жертву!
– О, богоносный, клянусь: к восходу солнца десятина будет у твоих священных ног! – заверил Приобщенный Шад. – Позволь мне идти!