Аз Бога ведаю!
Шрифт:
Старуха проворно спрятала в рукава свои запястья – живых золотых вьюнов.
– Не так вы простодушны, хитрецы! Прознали тайну запястий, остроухие!
– Не прознали! – стали клясться Гои. – Никому и не ведомо, что вьюны твои – знак владения водой и подводным царством! Откуда нам сие знать? От роду темные, неумытые, ума – ни на грош и служим твоими холопами!
– От вас ничего не утаишь, всюду свой нос суете… Добро, рыбу возьмите мою! У Гоев затылки зачесались.
– Белугу, что ли? Рыбешку эту?.. Маловато, Кикимору даем, товар хоть и лукавый, да стоящий!
– Возьмите с упряжью.;.
– Дугу отдашь?
– Отдам, – стала уступчивой старуха.
– И бубенцы?!
– Ляд с вами, и бубенцы…
– Тогда и по рукам! – возликовали Гои.
В тот же час они выпрягли рыбину из ладьи и пристегнули на постромки к своей телеге. И было ехать хотели, да старуха повелела:
– А ну-ка истопите баню! Для нас с княгиней. Не пристало вводить в Чертоги немытых старых жен…
– Уж верно, не пристало! – гаркнули холопы. – Истопим баню! Так истопим – небу станет жарко.
Сели Гои в свою телегу и помчались не сушей и не рекой, а между ними, так что земная и водяная пыль всклубилась и воссияла радуга.
– Ты же бери постромку, – приказала старуха Кикиморе. – Впрягайся в лодию. А космы свои дай, я ими править буду. Позрю: не обманула ли на сей раз? От страху ко мне назад попросилась или по совести.
Покуда шальная дева рвала постромки, поспешая за лебедем, холопы расторопные топили баню на сумежье старухиных владений. С виду банька была неказистой, но горделивой, ибо стояла у самой воды священной реки. В том месте Вещая река так истончилась, что и перешагнуть можно, однако, будучи ручьем, она хранила величие, печать судьбы, как грудничок – младенец, который хоть и мал, и слаб, но в образе человеческом. Топили баньку поначалу дубовыми дровами, затем березой, смолистой елью, вязом, яблоней, а жар и дух ядреный добирали корой, сосновой шишкой и можжевельником. И камни в каменке – изумруды да сапфиры – так раскалились и отдавали зной, что стены затрещали и кровля земляная едва не поднялась.
– Должно мне испытать, – решила старуха. – А то на вас никакой надежды, лентяи вы эдакие.
– От души старались! – не согласились Гои. – Небось, княгиню парить станешь!
Зачерпнула старуха двуручный ковш из Великой реки да опрокинула на камни. Гром загрохотал в поднебесье, птицы враз смолкли, с дерев листва осыпалась.
– Беда мне с вами, – заохала старуха. – Ведь чую: разрыв-травы не сыпали в огонь, а шишки брали от сосен болотных, и одолень – траву заваривали прошлогодним снегом.
– Ни, владычица! Сотворили баньку как для себя! – не согласились Гои. – А шишки… Есть вина. Зато мертвящей драни подбросили уж вдосталь! И семь кадушек натаскали живой воды!
– Уж ладно… Ступайте прочь! – старуха пригрозила пальцем. – Не вздумайте подглядывать в окно! Я вас знаю!..
– Чего глядеть-то? – лукаво заобижались Гои. – Княгинь мы повидали. Была бы помоложе…
Они сейчас же достали из воды рыбу-белугу и стали точить ножики. Рыба заревела, подпрыгнула на берегу и вдруг нырнула в Великую реку. Молодцы закричали, заухали и бросились ловить.
Старуха же повела княгиню в баню. Вместе с Кикиморой сняли они рубище, кокошник, бросили все в огонь, затем облили студеной водой и лишь после этого ввели под знойный кров. Там уложили княгиню на дубовый полок и поднесли настой из трав. Выпила она, и банный жар вихрем ворвался внутрь и опалил, омертвил душу. Незнаемая тяжесть одолела плоть, томящая боль вонзилась в кости и жилы, закружилась голова. Еще бы миг, и осталась от княгини кучка золы, однако старуха окропила ее смердящей водой и вернула к жизни.
– Стара ты, матушка, стара, – проворчала она. – Даждьбожья суть в твоей сути омертвела…
Княгиня вдруг голос свой услышала будто со стороны – незнакомый, старческий, скрипучий и непривычно умоляющий:
– Царица Водных Путей! Старушка преблагая! Оживи мою суть, хочу жизнь дать! Верни мне молодость и силу!
– Ой, не знаю, княгиня, – затосковала старуха. – Хватит ли чар моих?.. Ты ведь никогда не давала жизней, а токмо отнимала их, если что не по твоему нраву. Огонь в тебе померк, от коего жизнь возгорает и чадо зачинается…
– Коль не зачну – муж мой, Игорь, меня не примет более, – пожаловалась. – С Креславой станет тешиться, со своей наложницей. А если она зачнет и родит наследника – смерть мне.
Старуха зелье бросила на камни – веселящий дух возреял над полком.
– Нет уж, уволь, не под силу мне огня того возжечь. На пути я стою, вода – моя стихия, а она с огнем не ладит.
– Кто же пробудит чадородие?
– Владыка Род. Коли есть воля княжий род продлить от твоей плоти, он и продлит…
Тут она замешкалась, потом услала Кикимору с ведром на реку и склонилась к княгине.
– При ней что сказать – по всему свету разнесёт. А про то, что ты дитя зачнешь – никто знать не должен. Не то изрочат младенца еще в утробе… Утешься, матушка, живо твое чрево, и силы в нем довольно, и огня. Твой сеятель – Великий князь, худое семя сеял. Не зерна – плевела… Как ниву ни возделывай – прорости и вызреть нечему было. А то б наложница Креслава давно зачала…
– Суть животворная жива?! – слабо возликовала княгиня. – Знать, я…
– Молчи! – суровым шепотом оборвала старуха. – Кто тушит Свет в князьях, не ведает о том. А прознает – лишишься ты младенца, престол – наследника и вся Русь тресветлая – своего рока. И о семени худом – молчи…
В тот миг вбежала с водой Кикимора, закричала нарочито плаксиво:
– Лебединый князь меня всю исщипал! Склонилась воды зачерпнуть, а он меня…
– Запарь-ка веник со скрипун – травой! – г строго велела старуха. – Исщипал!.. Чего же ты довольная прибежала?
Плеснула она на каменку грозного кипятка, а запястья свои – живых вьюнов – сняла и пустила в лохань с водой, чтоб жаром не обожгло. Потом мелкой крапивой осыпала княгиню и веником лютым из скрипучих трав стала парить. Душа у княгини зашлась; почудилось, тело распухает, подобно тесту хлебному. Неведомые дрожжи вздымали плоть, и жаркий воздух проник к костям и жилам кровяным. Едва вытерпела княгиня, пока старуха притомилась, попила из ковша и рухнула на лавку: