Аз буки ведал
Шрифт:
Он стоял рядом с Глебом, а говорил уже далеко отъехавшему и явно не слышащему Семенову.
– Эх, забыл шишек-то сыну насыпать. Свежих уже. Нехорошо. Их только в лопухах отварить, чтоб не липли. Да что теперь... Вы очень устали? Пойдемте со мной, я вам вашу постель покажу. Берите эти два мешка, а я остальные возьму. Хорошо, что муку привезли, теперь с белым хлебом будем. Осторожненько при входе, голову поберегите. Вот здесь и располагайтесь. Тут вам священное пристанище обеспечено, пока все как-нибудь, даст Бог, не утрясется.
Глеб робко присел на твердую, самодельную, из едва отесанных досок и чурбаков кровать и огляделся: нештукатуренные деревянные стены, большая, чисто выбеленная русская печь посредине, легкая ситцевая перегородка, отделяющая кухню от единственной, в три (на все стороны) оконца комнаты. Низкий, выкрашенный бледно-голубой
– Вы сказали "священное пристанище". И Семенов так говорил. Как это понимать?
– Просто. Так и есть. Здесь же лучшая охота в республике начинается. На кабана, марала, осенью на волка, зимой на медведя. Тут такие люди иной раз заезжают, что я плюю и ухожу куда подальше. Пусть Степан ими занимается. Он егерь, хозяин. А я простой обходчик. Так вот, здесь эдакое узкое место для власти и денег, в котором воевать нельзя - лодка перевернется. Время-то ныне какое? Сегодня ты министр здравоохранения, завтра юстиции, послезавтра в тюрьме. Потом, возможно, опять какой-нибудь комитет дадут. Республика Горный Алтай, одним словом. Поэтому вот и получилось, что здесь как бы место переговоров, как бы Швейцария в Швейцарии, тут часто власть с оппозицией по скользким вопросам договаривается. Я вначале осуждал, а потом понял: так это же хорошо! Ведь без оружия, значит, без крови мир делят.
– А как же это держится?
– На авторитетах. Как раньше на воровских законах.
– И что, никто не нарушал?
– А зачем? Нет, при мне один раз было. В прошлом году. Но то особый случай, безумный. Такой безумный, что этого человека даже не наказали, а, знаете ли, как белую ворону серые из своей стаи - выкинули. Живи, мол, но без права возвращения. Старший следователь своего начальника и замминистра на дуэль вызвал. На дуэль! Так вот, выкинули. Он сейчас где-то в России. Это по-нашему значит - не в Республике. И не представляю, кем он там. Сумасшедший человек, тихий, но сумасшедший. Эта тишина порой еще хуже. Представляете, дуэль на ружьях! А вот, взгляните-ка!
Анюшкин подал Глебу небольшой, но тяжелый, черный, пористый словно губка, камень. От него пахнуло чем-то очень волнующе знакомым, чем-то когда-то известным, связанным с какими-то определенными переживаниями, но... Он так и не смог вспомнить...
– Вот метеорит. Пока самый крупный. Тут недалеко, чуть выше, хорошее каменное плато, я на нем собираю. Рамочками, знаете? Это два проволочных уголка, берешь их в неплотно зажатые кулаки строго вертикально, чтобы не мешать им свободно вращаться. Параллельно друг другу выравниваются они обычно сами, за счет нашего естественного магнитного поля. Вот так. Потом настраиваешь свою диафрагму на ощущение того, что ищешь: воду, металл, пустоты. Вы, наверное, знаете это ощущение "животом", "нутром", как еще говорится. И идешь. Идешь и идешь. Смотрите, как только это найдется - они сразу притягиваются друг к другу и перекрещиваются!
Анюшкин вынес с кухни две согнутые под прямым углом толстые алюминиевые проволочки, бросил на пол ножницы и медленно, задерживая дыхание и от этого сбиваясь на полушепот, ходил по комнате. Действительно, когда он перешагивал свои ножницы, проволочки в руках оживали, тянулись навстречу друг другу. Глебу Анюшкин нравился больше и больше. Почему же он не почувствовал его сразу? Издалека не ощутил от маленького чудака это его так явно исходящее, нет, истекающее желание немедленно делиться переизбытком своего восторга жизнью. Это же было небольшое, но незаходящее солнышко. Его говорливость, в сравнении с тем же Семеновым, не давила, не заставляла закрываться от жесткого, ультрафиолетового излучения чужих мыслей.
– Я эти камушки по два часа в день собираю. Но отсутствую шесть. Пока дойду, еще два часа, возвращаюсь - тоже. Поэтому я вас на день в лагерь отводить буду. Вам там понравится. Представляете, человек триста людей съехалось отовсюду. И какие же это люди! Я, честно говоря, хожу туда за впечатлениями жизни, за остротой. Так, наверное, табак нюхают. Здесь-то у меня лишь книги да те люди, которые мне близки, созвучны внутренне. Если, простите за такое громкое выражение, соразмерны душевно. Поэтому немного не хватает свежести, разности потенциалов. Иначе как два сосуда с одним уровнем сообщаются - обмен мыслями, идеями идет, конечно, а вот эмоционально пусто. А нужно, обязательно нужно на какое-то время в чужую среду нырять! Даже иногда в очень чуждую. Долго, конечно, нельзя там пребывать - парализует, не даст работать, но в малых дозах - жизнь! Вот этот лагерь пять дней уже стоит, и для меня одно наслаждение. И вам, я уверен, там очень интересно будет. Столько людей, столько типов. Оно, конечно, и сюда люди приезжают поохотиться. Но все очень, очень определенного характера: чиновники. Они ведь предварительно фильтрацию проходят, и успешную карьеру у них только специфический типаж может успешно сделать, только чистый исполнитель. Даже не льстец. Вот где забава: со временем на должность руководителя садится исполнитель! Без комплексов самости. То есть эта самость и становится комплексом, но тайным, подавленным. Отсюда все эти их дежурные оргии: нужно кого-то унизить, осквернить. Или охота: им важно не найти зверя, не выследить, а только убить. Степан терпит. Я тоже первое время наблюдал за ними, но очень быстро наскучило. Я даже грубить начал. Так, я понимаю, официант в ресторане хамеет: приходят важные, уважающие себя люди, при деньгах, его Ванькой кличут. А он прогибается и уже усмехается втайне: ну-ну, через пару часиков посмотрим, в каких свиней вы у меня превращаться начнете. Цирцея! Вечная Цирцея. Вот я и стал уходить, чтобы не получать этакого удовольствия.
Анюшкин, пока говорил, ловко развел керогаз, замесил в старенькой эмалированной кастрюльке тесто, промазал салом сковороду и стал великолепно отработанными движениями разливать, броском переворачивать и сбрасывать на тарелку полублинчики-полуоладьи. Аромат пропекаемого теста вновь вернул Глеба в утро: Тая пекла точно такие. И Семенов вез его сюда, явно зная, как его примут. А не могли они с Анюшкиным где-то договориться? Но зачем?
– Чье это у вас за блюдечко у входа? Кошкино?
– Была у меня кошечка. Хорошенькая, абсолютно черная, только с белым кончиком хвоста. Так собаки ее, злодеи, съели. Лайки, ну что с них возьмешь. А оно стояло, стояло, и вдруг стал ужик приползать. Я ему теперь тоже на ночь молочка оставляю. Тварь полезная - мышей ловит. Но неласковый.
На столе появились творог и сметана. "Теперь мед", - вздрогнул Глеб.
– А это с наших медоносов. Попробуйте - алтайский, во всем мире знаменит. Удивительно, как нервы укрепляет.
– Вы про лагерь начали...
– Да-да-да. Хорошо, что напомнили. Лагерь, лагерь. Люди-то там собрались! Над воротами лозунг: "За духовное возрождение России!" И рядом, как суть смешения мыслей, вьются флаги - красный с серпом и молотом, белый с косым Андреевским крестом, рериховский с тремя кружочками и черно-золото-белый с орлом. А дальше живут те, кто под этими флагами возрождаются, а главное, как я понял, возрождают Россию. Вавилон, новый Вавилон! Я первые два дня от них просто отойти не мог, все пытался понять, как же они друг друга не убивают! Ведь все меж собой уже не первый год знаются и - живы!
– Простите, но я сам "профессиональный" патриот с восемьдесят пятого.
– Вы? Не может быть... Вы же не обиделись.
– Правда, правда. Я даже в "Память" на первые собрания ходил.
– Нет. Не может быть...
Анюшкин как-то утих, съежился, стал еще меньше. Он только жалко теребил в пальцах с плохо остриженными ногтями какую-то ниточку, поднимал ее к свету, внимательно рассматривал своими толстенными линзами и никак не решался выбросить.
– Вот я поддался внутреннему позыву. Нехорошо. Вас все же наверняка обидел. Мое ли это дело - живых людей диагностировать? Мое дело препарировать. Я ведь, в принципе, отвлеченный мыслитель, миров воздушных наблюдатель. Больше десяти лет здесь безвыездно живу. И как бес дернул...