Аз буки ведал
Шрифт:
– Перестаньте! Вы, если вам так будет легче, то меня скорее позабавили. Я и сам уже некоторое отчуждение к своему прошлому испытываю. Просто не вполне осознанное. Так вот, вы, возможно, и поможете разобраться.
– Я не помогу разобраться, это не мое. Я только заразить разве что смогу своим оппортунизмом. Понимаете, я всегда и везде по жизни оппортунист, вопрошатель и сомнитель. Всегда этим был всем неудобен - в семье, школе, институте, церкви. Даже в сектантстве у нечаевцев сумел общину развалить. Эдакий червяк-древоточец. Дайте мне время, я любой дворец, любую крепость разрушу. А ведь такая высокая тема дана была! Я ведь совсем молодым был, когда в первый раз со своей Софией вживую соприкоснулся. Мне ведь Любовь свой лик показала...
Глебу стало не по себе от вдруг мелькнувших перед ним весов: вот одна чаша - он, со своими, чуть ли не каждодневными феерическими приключениями, мировыми встрясками и безумящими погонями, а другая - этот вот человечек, уже десять лет не выезжавший дальше райцентра. Один в полете, второй в статике, но оба ищут, что-то ищут... И в результате весы-то уравновешены, в конце концов они сходятся в почти одинаковом ощущении событий и лиц! Так стоило ли тебе, любимец Паллады, поломать столько чужих - нет, не то слово!
– столько родных, сердечно близких, бесценных судеб в поисках только своего эгоистичного итога в прописных истинах о человеческой бренности и людской пошлости? По крайней мере, Анюшкин хотя бы не родил ребенка, который не будет знать своего отца!..
– Я должен сейчас отлучиться ненадолго. Вы все же не серчайте. Я просто вот как дурак обрадовался новому человеку, наболтал чего не следует. Но почему-то все же уверен, что мы с вами еще найдем много тем, приятных обоим. Я корову должен привести, она никак сама домой не возвращается. Тоже ведь характер, шесть лет изо дня в день воюем. А вы располагайтесь. Книги посмотрите. Здесь тихо все, только... как бы вам объяснить? Домовой немного балует. Но вы его не обижайте, и он вам пакостить не будет. Ну, я пошел?
Про домового - это понятно, так, чтобы атмосферу разрядить. Очень уж горелым запахло. Но не от разницы потенциалов, нет, это только у Глеба одного проводка подплавилась, но и плавилась она уже давно. Разве таким зацепишь?
И домовой, что с ним? Пусть себе живет. У себя-то дома.
Глава шестая
Поваляться всласть со столь долгожданной за эти дни книжкой не пришлось. Словно кто-то подкарауливал, чтобы Анюшкин отошел подальше и не смог услышать застрекотавший по полевой дороге, подходящей к кордону из расположенного километрах в двадцати районного центра, мотоцикл. Глеб пригнулся к окошку: кто? Опять за ним? Ага, поспал два дня, в баньке попарился, хватит! Пора опять по горам бегать. Но теперь-то, в кроссовках, будет попроще. Все-то умница Семенов предусмотрел. Опыт, опыт солдата. Глеб тихо приоткрыл дверь в абсолютно темные сени и, вытянув вперед руки, пошел по направлению предполагаемого выхода. Домовой подкарауливал его на скамье с целым подбором самых звучных народных инструментов: столько ведер, кастрюль и банок разом один Глеб свалить не мог! Потеряв от звона и грохота ориентацию, он потерял и всякую волю к побегу. Присев в этой проклятой темноте на опустевшую скамью, он просто слушал, как мотоцикл дострекотал до Анюшкиного дома и заглох. Кто-то с него слез, звучно высморкался и пошел к сеням, сопровождаемый злобным, заливистым собачьим лаем. На крылечке немного потоптался, словно приводя себя в порядок, но дверь дернул без предупреждающего стука. Со свету входящий сразу запнулся за жестяной звонкий подойник, который, отлетев, углом точно разбил очень дефицитную в сельском хозяйстве трехлитровую банку. Мат был соответствующим случаю.
– Здравствуйте, - приподнимаясь, тихо поприветствовал входящего Глеб, увидевший в контровом свете пилотку и маленькие милицейские погоны.
– Кто здесь?
– вверх поползла рука с большой резиновой дубинкой.
– Это я, - запнулся Глеб,
– Давайте войдем, я потом здесь подберу.
– Так ты... А хозяин где? Анюшкин?
Примиряюще Глеб открыл дверь в избу, но милиционер первым не вошел. "Привычки, однако, профессиональные". В комнате же сразу прошагал к столу, грузно сел на скрипнувший стульчик, положил прямо на анюшкинские бумаги дубинку и новенькую полевую офицерскую сумку. Не глядя на Глеба, расстегнул ее, достал общую тетрадку, дешевенькую ручку, опробовал и начал что-то писать. Глеб, постояв, присел на вроде как свою кровать и стал ждать.
– Я участковый, старший лейтенант Джумалиев. Ваша фамилия, имя, отчество. Год, место рождения. Прописка.
– Что-то случилось?
– Не тяни время! Ты документы терял?
– У меня их украли.
– Это мы еще выясним. Имя!
– Муссалиев Максуд...
Протокольные вопросы были на "вы", но комментировались на "ты". Перед Глебом сидел очень плотный, не то чтобы жирный, а именно какой-то очень тяжелый, словно залитый до верха холодной черной водой, сорокалетний, среднего роста мужчина с сальными редеющими черными волосами, прилипшими к потному лбу. Темно-медное, с расширенными грязными порами лицо и с отечными мешками под узкими, без блеска, светло-карими глазами, мокрая шея, окатистые плечи - все излучало глухую, тупую неприязнь. Глеб испуганно смотрел на его короткие безволосые руки с закатанными по локоть рукавами гимнастерки, на толстые, обтянутые синими форменными брюками ляжки, на тугую дубинку и ясно ощущал, как из него утекала сила земного притяжения. Словно кто-то подошел сзади, приставил к затылку тоненький хоботок и стал высасывать. Наступала не легкость, а именно обессиленность, опустошенность. Из каких-то запасников выжимались последние капли самосохранения, затвердевавшие на воздухе через зазубренную легенду.
– Значит, вы наняли автомобиль на автовокзале? А фамилию шофера, его номер запомнил? Почему нет? Не хочешь выдавать? Врешь, гад!
– Вы не должны разговаривать в таком тоне...
– Кому не должен? Убийство висит, тут бригада работает. Тебя ищет.
– Я повторяю: шофер довез меня до мостика на Элекмонарку. Я расплатился, и он вернулся назад в Бийск.
– А где встретился убитый?
– Я не понимаю, о чем вы...
– Врешь. Врешь, москвичок сраный.
– Вы не должны разговаривать со мной в таком тоне...
– Мы все равно твоего шофера найдем. Он расскажет, все расскажет.
– Ищите, я здесь при чем?
– Я тебя сейчас в "нулевку" заберу. До выяснения личности. Мне твоя бумажка о потере документов - только подтереться! Я ее сейчас порву, и никто не узнает. Понял? Москвичок! Я на вас, столичных штучек, посмотрел вдосталь. Твари, вы думаете тут вам все можно? Да, так? Все?!
– О чем вы?..
– О любви к ближнему. Что ты христосиком прикидываешься? Терпишь? Ну, терпи, терпи. Я тебя все равно до дна достану!
Джумалиев уже не писал. Он стоял в напряженной вытянутости перед тоже привставшим Глебом и брызгал ему в лицо слюной:
– Ты меня что, испытываешь? Проверить хочешь? Но я тебя все равно с этим убийством завяжу! Завяжу, гад! Ты у меня вшей на нарах покормишь! Тебя там сразу бакланы-то помнут! Не смотри так! Не смотри! Вниз глаза!
Молчать в ответ было нетрудно, наступившая обессиленность пропускала волны агрессии насквозь, не позволяя возмутиться, поддаться на провокацию гнева. Даже если бы Джумалиев его сейчас ударил, ответить он бы ничем не смог. Впереди теперь было только два варианта развития сюжета: либо уже не могущий прекратить истерику участковый действительно увозит Глеба в кутузку и тогда смерть. Либо мента нужно куда-то разрядить... Этот второй вариант и разыграл домовой.