Азбука
Шрифт:
421
«Красный кушак» («Czerwony pas») — широко известная в Польше песня горцев.
422
Перевод Игоря Белова.
«Генрик надел погоны» — это о пошедшем в армию Дембинском.
В 1939 году поручик запаса Свяневич был мобилизован и прошел всю Сентябрьскую кампанию. Когда он попал в советский плен, его привезли в лагерь для военнопленных в Козельске. Однако он не сообщил свои настоящие данные, и долгое время офицеры НКВД не знали о его довоенной научной деятельности, включавшей, в частности, поездки в Германию для сбора материалов к книге об экономике Третьего рейха. Когда им в конце концов удалось установить его личность, они решили, что раскрыли серьезное дело о шпионаже, заслуживающее обстоятельного расследования. Это его спасло. 30 апреля 1940 года поезд, в котором он и его товарищи транспортировались к месту казни, остановился на станции Гнездово. Свяневича, единственного из узников, отделили от остальных и перевезли в смоленскую тюрьму, а затем в Москву, на Лубянку. Он еще успел увидеть, как его товарищей выводят из поезда и сажают в автобус с замазанными известью окнами. Таким образом он стал важнейшим свидетелем, знавшим место и время преступления — что это был апрель 1940 года, то есть советско-германская война еще не началась.
Свяневич рассказывает о своей судьбе в России в фундаментальном труде «В тени Катыни», первое издание которого вышло в свет в 1976 году в парижском «Институте литерацком» Ежи Гедройца. В Польше книга была впервые издана в 1981 году в «Официне либералов» [423] , а затем в 1990 году в «Чительнике».
Долгое следствие на Лубянке и в Бутырке касалось, как пишет сам Свяневич, двух пунктов обвинения: сотрудничества с польской разведкой (речь шла об изучении советской экономики) и экономического шпионажа в Германии — тоже в пользу польской разведки. Подследственный сознавал, что причисление научной работы к категории шпионажа было обычным делом, но боялся, что следователи обнаружат его федералистские высказывания, которые советские власти считали тяжелым преступлением, наказуемым смертью. Однако эти данные как-то ускользнули от внимания инквизиторов. Свяневича приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей и отправили на север, в один из лагерей в республике Коми, где он находился с конца августа 1941-го до апреля 1942 года. Можно сомневаться, выжил бы он там, если бы не освобождение по амнистии. Выехав на юг, он добрался до польского посольства в Куйбышеве, а оттуда, после длительного путешествия по Волге, — до Каспийского моря, где наконец сел на пароход, плывший в Иран.
423
«Официна либералов» («Oficyna Liberal'ow») — «Издательство либералов», одно из многочисленных в 1970-х-1980-х гг. польских подпольных издательств.
Поселившись после войны в Англии, Свяневич сумел воссоединиться со своей горячо любимой женой Олимпией, которая сначала вырвалась из Вильно в Варшаву, а затем — из Польши на Запад. В свадебное, как он говорил в шутку, путешествие уже не слишком молодая пара отправилась в Индонезию, куда Свяневича послало ЮНЕСКО. В дальнейшем он преподавал в нескольких университетах (в частности, в канадском Галифаксе), публиковал работы о принудительных трудовых лагерях в Советском Союзе и сотрудничал с парижской «Культурой».
Эти превратности судьбы выпали на долю человека, мало заботившегося о земных благах. Он был известен своими скромными потребностями, преданностью науке и, можно сказать, профессорской рассеянностью, означавшей прежде всего нежелание идти напролом, не стесняясь в средствах. Все, кто знал Свяневича, называли его праведником. Он был ревностным католиком, и по его поведению было видно, что он действительно проникся евангельским учением.
Именно Свяневичу я обязан долгими беседами о нашем Вильно — в перспективе времени. Спустя много лет после того, как нашего университета не стало, мы сидели в Сан-Франциско, глядя на залив, и я впервые узнавал, насколько верен был город моей молодости инспирациям восемнадцатого века — хотя бы ввиду того, что многие профессора принадлежали к масонским ложам, — словно нам по-прежнему сопутствовал дух Яна и Енджея Снядецких [424] . Быть может, набожному католику Свяневичу не следовало хвалить масонов, но он хвалил их, полагая, что эти круги — демократичные и равнодушные к разобщенным национализмам — были лучшим из того, что породил Вильно.
424
Ян (1756–1830) и Енджей (1768–1838) Снядецкие — братья, выдающиеся ученые и мыслители эпохи Просвещения.
Фамилия Свяневич происходит от шотландского Свана, что у нас в Литве вовсе не редкость. Иногда Станислав пользовался формой Сваневич.
Мечты о славе заслуживали бы жалости и сочувствия как одно из человеческих безумств, если бы можно было смотреть на них свысока, исключая себя из числа простых смертных. Однако никто не свободен от этого недуга, что не мешает нам изумляться. Когда-то можно было выделиться разве что среди соседей по деревне или уезду. Не было газет, радио, телевидения, чтобы разнести весть о чьем-то превосходстве. Хотя временами слава силачей, чудаков или исключительной красоты девушек разносилась за пределы уезда — например, про обжору и оригинала Битовта слышала вся Литва. Немного менее знаменитым был другой шляхтич — Пашкевич, или Пошка, писавший по-литовски стихи и гордившийся дубом Баублисом [425] , который рос в его имении. Зато дуб славен до сих пор — благодаря тому, что его увековечил Мицкевич в «Пане Тадеуше». Песня всегда закрепляла в памяти имена — даже царьков захудалых греческих государств, как в «Илиаде». Обычно это были герои войн, хотя, благодаря Гомеру, мы помним имена Елены или Кассандры.
425
Дуб Баублиса — музей, созданный в 1812 г. писателем Дионизасом Пошкой в стволе тысячелетнего дуба Баублис (после того, как дуб сгорел и его верхняя часть была спилена) до сих пор существует и расположен в деревне Биётай близ Шилале, на западе Литвы.
Все полностью изменилось, с тех пор как отдельный человек стал частью многомиллионной массы себе подобных — анонимных, как и он сам. Он видит в газетах и на экранах телевизоров лица кинозвезд и спортсменов, а его собственная анонимность становится из-за этого еще более мучительной. Желание хоть как-то показать свое отдельное существование делается его истинной страстью и приобретает различные формы. «Это я!» — кричит он малотиражным сборником стихов или пишет роман, который должен принести ему популярность. Можно подозревать, что эксцентричные поступки, включая преступления, часто тоже объясняются желанием обратить на себя внимание.
Однако игра идет не столько между ним и толпой, сколько между ним и ближайшим окружением — семьей, одноклассниками, профессиональной группой, к которой он принадлежит. Тут я обращаюсь к собственному опыту — к школе в Вильно и к первым шагам в литературе. Говорят, что в школе я делал хорошие доклады, но я совсем ничего не помню, кроме того, что рано заинтересовался биологией. Я выиграл какой-то литературный конкурс, вроде бы на лучший сонет — опять-таки никаких воспоминаний. Затем университет, Секция оригинального творчества и «Жагары», где я пытался заслужить похвалу коллег — она была для меня важна, в то время как публикации скорее вызывали у меня досаду. Зачем мне какая-то широкая публика, если в стихах она ничего не понимает, — я хочу, чтобы мою ценность подтвердили те, кто разбирается. Нескольким своим коллегам я присвоил звание знатоков.
Жажда признания настолько элементарна, что можно изучать различные общества, узнавая, каким образом они обеспечивают удовлетворение этой потребности: орденами, титулами, пожалованием земли, деньгами? А разве акты безрассудной отваги солдат на войнах, которые эти общества ведут друг с другом, не совершаются, чтобы показать себя лучше или, по крайней мере, не хуже товарищей по взводу?
Важная особенность славы — ее иллюзорность. Зачем нужно громкое имя, если произносящие его не очень-то понимают, почему оно громкое? Впрочем, такова судьба большинства памятников в большом городе: они превращаются в знаки, из которых улетучилось содержание. Чем больше людей, тем больше специализируется слава: астрофизик знаменит среди астрофизиков, покоритель вершин — среди альпинистов, шахматист — среди шахматистов. Плюралистическая цивилизация способствует разделению на группки, кружки, ложи — читателей поэзии либо еще уже: любителей хайку или лимериков, фотографов или байдарочников. Наверное, Нобелевская премия дает определенную известность, однако не следует забывать, что людей, понимающих, почему она тебе досталась, очень немного — ведь процент тех, кто читает стихи, невысок, может быть, чуть выше или ниже, в зависимости от страны.
Коренная вильнянка Славинская была моей однокашницей по Университету Стефана Батория. Мы учились на разных факультетах (она изучала полонистику и романистику, я — право), но оба были членами Кружка полонистов и знаменитой Секции оригинального творчества (кажется, в других университетах в то время ничего подобного не было), благодаря чему стали любимцами руководителя кружка, профессора Манфреда Кридля. Тогда я еще не знал, что в будущем судьба Кридля переплетется с моей — да еще вдали от Вильно, в Америке. Сегодня я нахожу некоторые объективные основания для моего бегства с факультета полонистики после нескольких недель учебы: за исключением Кридля там не было интересных мне профессоров.