Азиаде
Шрифт:
– К тому же, – говорил он, – даже если она выйдет к тебе, у тебя больше нет дома, где бы ты мог ее принять. Где ты найдешь в Стамбуле пристанище, куда пустили бы тебя с женщиной, принадлежащей другому? Если она увидит тебя или если другие женщины скажут ей, что ты здесь, это сведет ее с ума, а завтра ты все равно уедешь, а она окажется на улице. Тебе это безразлично, ты уезжаешь; но, Лоти, если ты это сделаешь, значит, у тебя нет сердца, и я тебя возненавижу.
Ахмет опустил голову и принялся ногой ковырять землю – так он обычно делал, когда моя воля подавляла его волю.
Я оставил его и направился к портику.
Прислонившись к колонне, я осматривал пустынную мрачную улицу; ее можно было бы назвать улицей города мертвых.
Ни одного открытого окна, ни одного прохожего, ни шума, ни звука, лишь трава пробивается между камнями да на мостовой распростерты два высохших собачьих скелета.
Это был аристократический квартал: старые дома, обшитые потемневшим деревом, таили в своих стенах богатое убранство; крытые балконы и галереи нависали над печальной улицей, железные решетки позволяли видеть ставни из ясеня, на которых художники когда-то рисовали деревья и птиц. Все окна Стамбула расписаны и защищены подобным образом.
В городах Запада внутреннюю жизнь дома можно угадать снаружи; прохожие сквозь незадернутые занавеси видят людей, молодых и старых, безобразных или прелестных.
В турецкий дом ничей взгляд никогда не проникает. Если дверь открывается, чтобы пропустить гостя, то лишь чуть-чуть; за дверью стоит кто-то, кто ее тотчас закрывает. Внутреннее убранство дома не видно никогда.
В этом большом доме, выкрашенном в темно-красный цвет, живет Азиаде. Над воротами красуются деревянные, тронутые червем резные изображения солнца, звезды и полумесяца. Ставни разрисованы голубыми тюльпанами и желтыми бабочками. Ни одно движение не выдает присутствия человека; никогда не знаешь, глядя на окно турецкого дома, смотрит на тебя кто-нибудь или нет.
Позади меня – большая площадь, позолоченная заходящим солнцем; здесь, на улице, все уже в тени.
Наполовину спрятавшись за стеной, я смотрю на этот дом, и мое сердце начинает отчаянно биться.
Я вспоминаю тот день, когда я увидел ее впервые за решеткой дома в Салониках. Я не знаю теперь, чего я хочу, зачем я сюда пришел; я боюсь, что другие женщины будут смеяться надо мной; я боюсь быть смешным, но больше всего я боюсь ее потерять.
Когда я снова поднялся на площадь Мехмед-Фатиха, солнце освещало громадную мечеть, арабские портики и гигантские минареты. Улемы, выходившие из мечети после вечерней молитвы, на мгновение задерживались на пороге, а затем располагались на широких каменных ступенях. Верующие окружали их; в середине группы молодой человек с красивым вдохновенным лицом показывал на небо. Белый тюрбан, какие носят улемы, не скрывал широкого прекрасного лба; лицо его было бледно, борода и большие глаза черны, как эбеновое дерево. [122]
122
Эбеновое дерево – темноокрашенная (черного или зеленого цвета) древесина некоторых видов тропических деревьев, преимущественно семейства эбеновых – тропических видов хурмы.
Он показывал в вышине неба невидимую точку; глядя в экстазе в небесную синь, он повторял:
– Вот Бог! Смотрите все! Я вижу Аллаха! Я вижу Всевышнего!
И мы с Ахметом побежали вместе с толпой за улемом, который узрел Аллаха.
Но увы! Как мы ни старались, мы ничего не увидели. По обыкновению, я готов был отдать жизнь за это божественное видение, отдать жизнь за небесное знамение, отдать жизнь, чтобы приобщиться к сверхъестественному.
– Он врет, – говорил Ахмет, – где тот человек, который когда-нибудь видел Аллаха?
– А, это вы, Лоти, – отозвался улем Иззат, – тоже хотите узреть Аллаха? Аллах, – добавил он улыбаясь, – не показывается неверным.
– Он сумасшедший, – говорили дервиши. И ясновидящего увели в его келью.
Ахмет воспользовался суматохой, чтобы увлечь меня в сторону Мраморного моря, подальше от людей. Тем временем наступила ночь, и оказалось, что мы почти заблудились.
Мы пообедали в подвальчике на улице Султана Селима. Для Стамбула это поздний час; турки ложатся спать вместе с солнцем.
Звезды загораются одна за другой в чистом небе; луна освещает широкую пустынную улицу, арабские аркады и древние надгробия. Время от времени еще открытая турецкая кофейня бросает сноп красного света на серую мостовую; редкие прохожие идут с зажженными фонарями; там и сям маленькие грустные огоньки горят в склепах. В последний раз вижу я эти знакомые картины; завтра в этот час я буду уже далеко.
– Мы спустимся к Оун-Капану, – говорит Ахмет, который еще на этот вечер получил полномочие составлять нашу программу, – возьмем лошадей до Балата, лодку до Пири-Паши, а заночуем у Эрикназ, которая нас ждет.
Мы заблудились, добираясь до Оун-Капана, и собаки лаяли вслед нашим фонарям; мы хорошо знаем Стамбул, но даже старым туркам случается потеряться в его лабиринтах. Нет никого, кто указал бы нам путь; все те же улочки идут вверх, потом вниз и кружат без видимой причины, как ходы в лабиринте.
В Оун-Капане, при въезде в Фанар, нас ждут две лошади.
Впереди виднеется провожатый с фонарем на двухметровом шесте, и мы помчались во весь опор.
Нескончаемый мрачный Фанар спит; все безмолвно. На улицы, по которым мы движемся, солнце не решается заглядывать даже среди дня. С одной стороны тянется большая стена Стамбула; с другой – высокие дома, более старые, чем ислам, с выступающими эркерами, которые образуют своды над неуютными улочками. Проезжая на лошади под балконами византийских домов, которые в глубокой тьме протягивают над вами каменные руки, приходится наклонять голову.
По этой улице мы каждый вечер возвращались домой в Эюп; сейчас, добравшись до Балата, мы совсем близко к Эюпу, но дома этого больше не существует…
Мы разбудили лодочника, и он переправил нас на другой берег… Здесь мы уже за городом; среди платанов высятся стройные черные кипарисы.
При свете фонарей мы карабкаемся по тропинкам, которые ведут к дому Эрикназ.
У Эрикназ-ханум некрасивое, но тонкое и приятное лицо, совершенно седая голова, а глаза и брови – как вороново крыло. Она встретила нас без чадры, как женщина Запада.
Все убранство ее дома дышит порядком и довольством, и прежде всего – чистотой. Ее подруги Муррах и Фензиле, живущие вместе с ней, обратились в бегство, пряча лица. Они вышивали золотой нитью красные туфельки с загнутыми носами.
Моя подружка Алемшах, дочь Эрикназ и племянница Ахмета, занимает свое обычное место у меня на коленях и засыпает; это очаровательное создание трех лет от роду с большими черными глазами, прелестное, как кукла.
После кофе и папироски нам приносят два матраса, две постели, два одеяла, и все это – снежной белизны; Эрикназ и Алемшах уходят, пожелав нам спокойной ночи, и мы оба засыпаем крепким сном.