Азиатская книга
Шрифт:
– Не сомневаюсь, что сказочные, – сухо ответил Гудвин. – Но я, пожалуй, ограничусь Вермонтом. А ты, если хочешь, поезжай. Назначаю тебя официальным представителем нашей лаборатории в Сибири.
Представительствовать в одиночку не хотелось. Мне было двадцать семь лет, и шестнадцать из них я провел на Западе. В России за это время я побывал единожды: съездил на питерский поэтический фестиваль. Но туда я отправился с Кенжеевыми, чья родительская забота гарантировала, что на протяжении всей поездки я буду пребывать в подпитии и в безопасности. Тогда было много заплетающихся бесед о литературе; была роскошная съемная квартира на улице Рубинштейна, где мы куролесили сначала с Глебом Шульпяковым, потом с Сашей Кабановым. А тут – никаких поэтических бдений, никаких прогулок «вдоль Мойки, вдоль Мойки». Все серьезно: командировка в Иркутск, неведомый институт с аббревиатурным названием СИФИБР. Что еще за сифибр? Воображение рисует косматый образ ископаемого чудища, старожила таежных лесов. Сифибр короткомордый – последний представитель рода сифибровых. Водится в Иркутской области, питается высокоурожайным картофелем «гала». Занесен в Красную книгу. Так что, хотя при слове «Сибирь» я и не содрогался, как Джейми Гудвин, навсегда связавший североазиатские просторы с ГУЛАГом, мне, американцу с младых ногтей, тоже было боязно.
Лучший способ подготовиться – найти себе попутчика, еще менее подготовленного, чем ты сам. И я нашел его, попутчика, чей выговор выдавал техасца, а имя и фамилия – мексиканца (сам себя он называл «текс-мекс»). Чей род испокон веков батрачил на ранчо близ Сан-Антонио: потомственные фермеры-арендаторы, собиратели ореха пекан. Собирать пекан – работа не хуже прочих; никаких ужасов в духе Стейнбека. Жили не тужили, другим не досаждали. Могло ли им прийти в голову, что наступит день, когда их сын Энрике, сызмальства проявлявший нездоровый интерес к наукам, поступит в мединститут и аспирантуру Корнеллского университета и уедет от них в непредставимый Нью-Йорк, буквально на край земли? Объявление Энрике о том, что он едет учиться на Восточное побережье, стало для семьи потрясением, от которого долго не могли оправиться. Когда же пять лет спустя он позвонил им из Нью-Йорка и сообщил, что собирается с приятелем в Сибирь, это известие не вызвало никакой реакции. Его родители не читали ни Шаламова, ни Солженицына, никогда не бывали за пределами техасского округа Беар и, по-видимому, имели весьма смутное представление о заморской географии. «В добрый час, сынок. Скажи, а далеко эта твоя Сибирь от Нью-Йорка?»
С Энрике мы познакомились тремя годами раньше на мединститутской вечеринке, где праздновали не то сдачу экзамена по анатомии, не то отмену оного в связи с болезнью профессора. Пиво в пластмассовых стаканчиках, водка Sky в грушевидных ретортах. Устав от галдежа, я вышел подышать свежим воздухом. Он сидел на крыльце и играл на губной гармошке.
– Привет. Я Энрике. Ты играешь на чем-нибудь?
Я ответил, что могу взять три дворовых аккорда на гитаре.
– Вот и отлично. Тащи гитару, будем музицировать вместе.
Я принес, Энрике взял инструмент в руки («Можно я настрою?»), и тут выяснилось, что передо мной профессионал.
– Ну что, поиграем вместе? – спросил он, возвращая мне настроенную гитару.
– Нет уж, давай ты будешь играть, а я буду слушать.
Так началась моя дружба с техасско-мексиканским самородком. В течение четырех лет мы вместе грызли аспирантский гранит науки, работали в одной и той же лаборатории (я по пять раз на дню обращался к нему за советом по части тонкослойной хроматографии). Были соседями по общежитию. Виртуозный музыкант, первостатейный ученый, человек исключительной порядочности, обаятельный, остроумный, интеллигентный – таков Энрике. Горжусь знакомством и тем, что это я когда-то привел его к нам в лабораторию. Впрочем, долго уговаривать его тогда не пришлось. Так же как и теперь, с поездкой в Иркутск: я предложил – он согласился.
– Слушай, Энрике, у нас тут обнаружились коллеги в Сибири. Изучают аденилатциклазу в картошке. Зовут к себе. Поедешь со мной на Байкал? Там красота, «taiga woods».
– Да? А я-то думал, что Тайгер Вудс живет в Калифорнии…
– Нет, я серьезно.
– И я серьезно: Байкал так Байкал. Если ты говоришь, что это круто, почему бы и не съездить? Поехали.
И я бросился планировать путешествие. Если уж ехать, так с размахом: Байкал, Бурятия, Якутия. Признаться, сам я об этих местах знал не намного больше, чем мой техасский попутчик. Но Энрике доверял мне безоговорочно, и это окрыляло. Если с другом вышел в путь…
2
И вот мы летим из Москвы в Иркутск на той самой «Тушке», о которой Энрике, удосужившийся наконец навести кое-какие справки, прочел пугающую заметку: дескать, конструкция старая, ненадежная; то потолочная панель обвалится, то еще что. Так пишут на веб-сайте Tripadvisor, и Энрике, внявший их предостережениям, в последнюю минуту начинает мандражировать. Я отвергаю все кривотолки, приводя в доказательство неоспоримый довод: если самолет, собранный столько лет назад, все еще способен подняться в воздух, значит, конструкция – надежней всех современных. На таком самолете летал мой дед, долетим и мы, бояться нечего. Но Энрике читает дальше: оказывается, в Иркутском аэропорту слишком короткая взлетно-посадочная полоса, и там каждые пару лет, если не чаще, случаются аварии. Я знал об этом? Знал? Если бы я предупредил его вовремя, он бы десять раз подумал, прежде чем подписываться на такую авантюру. Я увожу разговор в сторону; говорю, что неплохо было бы пропустить по сто грамм для успокоения души и нервов. Но тут – загвоздка: ведь Энрике у нас не пьет. Вообще не употребляет спиртного. В Нью-Йорке эта его особенность воспринималась как данность: не пьет и не пьет. Но сейчас, безуспешно пытаясь уклониться от несвоевременных расспросов («А ты уверен, что нас там встретят? А что, если нет?»), я со всей ясностью понимаю, что в Сибири трезвеннику Энрике будет нелегко. «Мне кажется, на время нашего путешествия тебе стоило бы поступиться своими принципами в отношении алкоголя. Без выпивки ты там просто рехнешься». Энрике разочарованно качает головой, отворачивается к иллюминатору. Мы в пути уже почти сутки, надо хоть немножко поспать. Спокойной ночи, Алекс. Спокойной ночи, утро вечера му… Но заснуть мне так и не удалось.
Как только слева захрапел Энрике, справа зазвенели бутылки. Сосед с мутно-голубыми глазами, с волосами и кожей одного и того же цвета выгоревшей соломы, извлек из портфеля три «Балтики № 9» и переложил их в сетку на спинке кресла. К распитию готов. «Хау ю ду-ду, итс май нэйм Сергей», – обратился он ко мне. Я предложил перейти на русский.
– О, а я думал, вы иностранцы.
– Мы и есть иностранцы. Только мой друг – совсем иностранец, а я – не совсем.
– Выпьем, – заключил Сергей и нажал на кнопку вызова бортпроводницы. – Принесите нам водки, пожалуйста.
– А «Балтикой» запивать, что ли, будем? – поинтересовался я.
– Гы, – припухшее лицо Сергея расплылось в ласковой улыбке, – иностра-а-анцы.
Между первой и второй мой новый знакомец вкратце рассказал о себе: инженер-мостостроитель, иркутянин. По работе вынужден все время мотаться в Москву. Но, если честно, – вздрогнули, снова налили, – он терпеть не может эти перелеты. У них же в Иркутске взлетно-посадочная полоса короткая – я слышал, наверное? – еще со сталинских времен. Странно, тогда вроде следили, чтобы все было как полагается, но тут – явный недосмотр. Какой-то дегенерат спроектировал. С тех пор самолеты и бьются, как хрусталь. Вот недавно еще один разбился. Так что Сергею, человеку в общем непьющему, всякий раз во время полета приходится маленько накатить. Иначе не выдержать, очко-то играет. Девушка, еще две порции, пожалуйста… Ну а я-то сам откуда и куда, неужели правда иностранец?
После пятой началось братание («Сань, ну ты же наш человек, родной, понимаешь?»); после седьмой Серега поведал, что он не просто какой-то там инженер, а человек со связями, всех знает, все, что надо, достанет. В этом гребаном Иркутске все под ним ходят. Я-то их реалий не знаю, уехал ребенком, теперь лечу неизвестно куда. Сергею за меня страшно. Что за СИФИБР такой? Наверняка разводка. Но он меня в обиду не даст, научит, как надо. С этими сифибрскими – ухо востро. Главное – сразу дать им понять, что мы с Серегой – кореша. Так и сказать: мол, я – от Сереги. Тогда они распоясываться не станут. А если станут, то вот его телефон – у меня есть где записать? Запомню? Звонить можно в любое время. Он или сам приедет, или пришлет кого-нибудь из своих. За ним не заржавеет. А то, может, на хрен этот СИФИБР вовсе? Поедем к Сереге, у него дача есть, там сейчас хорошо. Он мне все красоты покажет.
После десятой стюардесса с прискорбием сообщила, что водки на борту не осталось. От этой новости настроение резко испортилось, и меня заподозрили в международном шпионаже. «Сань, а почему ты американец? Не, я понимаю, ты был маленький, тебя увезли и все такое. Но ведь ты же теперь американец. А говоришь как наш. Маскируешься, значит? Зачем ты сюда приехал? А, Сань? В СИФИБР, говоришь? СИФИБР тебе не поможет…» В этот момент самолет пошел на посадку, нас попросили пристегнуть ремни. Серега запнулся и посмотрел на меня безумными глазами. «Молиться надо, Сань. На посадку идем. Значит, надо молиться, чтоб не разбились. Давай вместе: Господи!» В иллюминаторе зарозовела полоска зари. Никогда я не видел, чтобы самолет снижался так медленно. Короткая взлетно-посадочная полоса – это тебе не просто так. Русская рулетка… От выпитого раскалывалась голова, сосало под ложечкой. «Господи! – трубил мне в ухо сосед, изрыгая зловонные пары перегара. – Господи, ты меня слышишь? Это же я, Серега! Тут еще какие-то америкосы со мной… Сделай так, чтоб мы не разбились!»