Азия на халяву
Шрифт:
Уик-энд, история седьмая, в которой автор слышит зов боевой трубы.
Ошибки систем обнаружения, наведения и целеуказания. Ошибки систем ОНЦ подразделяются на два класса: ложные тревоги и пропуски цели.
Выпив в поезде несколько ящиков водки, мы с опухшими мордами нестройной колонной вступили на территорию Шаул…ского аэродрома. Литовские ребятишки кидали в нас яблоки, крича «оккупанты, идите домой!» Мы с тоской оглядывались по сторонам, предвидя долгий месяц голода и муштры. Саша Безпелкин обладал очень тонкими ушами и умел сворачивать их в трубочку. Демонстрируя этот фокус всем офицерам по очереди, он сумел в первый же день устроиться судомойкой в столовую. Мы молча завидовали. Однако вечером выяснилось, что кормят, как на убой. И вот бедный Безпелкин мыл горы посуды, пока мы проводили время более приятным образом: начались нелегкие курсантские будни. Работы для нас в части не было никакой. С утра мы плотно завтракали, потом ехали на летное поле. Деловые ребята «шакалили» по аэродрому, скупая и воруя все, что попадалось на глаза — летные куртки, парашютный шелк, радиодетали. Более ленивые загорали на солнышке или собирали землянику в окрестном лесу. После роскошного обеда мы играли в карты или забивали козла до ужина, а потом шли в самоволку. Сначала городская публика встретила нас криками про пакт Риббентропа-Молотова, но мы ответили заранее выученной фразой «Labas Denas!» («Добрый день!»), и вскоре уже сидели в лучшей Шаул-ской пивной. На третий день, когда моральное разложение достигло апогея, в нашу казарму в час ночи пожаловал грозный полковник Нахрапов. В казарме было немноголюдно. Мы с другом Игорем смотрели западногерманское телевидение. Игорь уже проиграл мне в «двадцать одно» свою кружку, и поэтому, чтобы приготовить коктейль, вынужден был поочередно тянуть «Ркацители» и ликер «Vana Tallinn» прямо из горлышек. Я лениво точил о брусок купленную в городе финку. Полковник замер, уставившись на нас выпученными глазами. В этот момент из спального помещения донеслись позывные «Голоса Америки», и Нахрапов бросился туда. Почти все койки пустовали, лишь на одной сидели несколько ребят, слушая радио, а с двух дальних слышался странный шум. Комполка с ужасом глядел на разбросанные по полу предметы женского туалета, потом завизжал:
— Рота, подъем! Боевая тревога! На следующий день двое любителей «клубники» получили по трое суток губы, и мы были вынуждены открыть оборонительные военные действия. Сначала кто-то нечаянно сорвал в истребителе рычаг аварийного открытия люка, и новенький, только что с завода самолет остался с развороченной носовой частью. Потом на казарме вместо советского флага появился литовский. Прогуливаясь по военному городку, я встретил несчастного, забитого «урюка», как называют офицеры солдат из Средней Азии. Парнишка оказался жителем Каракалы, в которой у нас, как выяснилось, была куча общих знакомых. Я вынес ему из офицерской столовой мешок хлеба и в знак благодарности получил пакет порошка, который в милицейских протоколах именуется «наркотик типа терьяк». Большая часть порошка была высыпана в борщ Нахрапова, когда он решил перекусить перед встречей комиссии из штаба округа. «Наш человек в столовой» Безпелкин хитро улыбался, когда совершенно «поплывший» полковник повел комиссию не на летное поле, а в сторону нашей казармы. Под литовским флагом несколько курсантов тренировались, пуская из самодельной пращи пустые бутылки в бюст Ворошилова. Из открытых окон неслась исполняемая на рояле в четыре руки мелодия «семь-сорок». В этот драматический момент Нахрапов упал на руки председателя комиссии и уснул. Больше всех, как обычно, пострадал я, хотя ничего такого не делал. Подумаешь, отрабатывал технику скалолазания на фасаде казармы. И за этот пустяк — наряд! Мало того, пришлось мыть пол в офицерской уборной на втором этаже здания штаба. От обиды я отвернул все краны, какие сумел найти. На первом этаже всплыли даже сейфы. «Кто открыл краны?» — спросил меня разъяренный Нахрапов. Я объяснил, что пришел какой-то подозрительный литовец и пустил воду. «Что же ты их не закрыл?» — заорал полковник. «Приказа не было» — ответил я. Три наряда он мне все-таки вкатил. Отбывать их совершенно не хотелось. К тому же на завтра планировалась присяга, а клясться в верности КПСС и социализму как-то неприятно. Непрерывная пьянка в городе стала надоедать, а в части ребята либо забивали косяк, либо смотрели бесконечную порнуху по телевизору. Короче, пришла пора «штыки в землю». Тут Игорь очень кстати схватил алкогольную интоксикацию, его отправили домой, а меня он попросил назначить сопровождающим. На квартире у одной нашей Шаул…ской знакомой он мгновенно выздоровел, и через два дня мы, простившись со всеми друзьями в Шауляе, поехали на знаменитую Гору Крестов, потом в Тракай, Вильнюс и оттуда в Москву. В том году мне пришлось еще много путешествовать — от Эстонии, где живут самые красивые в Союзе блондинки, до Молдавии, где самые красивые брюнетки. Но поскольку тема этой книги — восточная часть страны, то мы пропустим и фиолетовую сказку белых ночей во фьордах Баренцева моря, и неистовые краски золотой осени на горных озерах Кавказа, и архитектурные памятники Соловков, Кижей, Валаама, Сванетии, Пскова, Чернигова, и уютные долины Хибин. На дворе уже январь, и слякотная московская зима посыпает для вида снежком грязные улицы. Я сидел дома, строча черновик дипломного проекта. На столе передо мной в стеклянной банке лежала куколка бабочки, три недели назад извлеченная из холодильника, где проходила зимовку. Со дня на день бабочке предстояло вывестись и летать по квартире, питаясь раствором сахара и напоминая о приближающейся весне. Пока что весна казалась несбыточно далекой. Я настолько закрутился среди всевозможных дел, (помимо института, я работал еще в двух местах, и в каждом из них не знали про другое), что даже поездка за город в выходной не удавалась уже почти месяц. К тому же снег под Москвой почти стаял, и не было надежды хоть раз прокатиться на лыжах в эту зиму. Радиоприемник, висевший за стеной, закончил треп о «главном событии международной жизни» — тридцатом заявлении Горбачева по поводу положения в Персидском заливе, и я прислушался, ожидая прогноз погоды. Но вместо этого диктор бесстрастным голосом сообщил, что начавшееся извержение Авачинского вулкана не угрожает безопасности Петропавловска. Через пять минут я уже бежал оформлять командировку в погранзону, а перед моим мысленным взором проносились жуткие картины лавовых рек, сжигающих городские окраины. До тех пор я семь раз летал на Дальний Восток или обратно, и всегда по дороге видел что-нибудь интересное. На этот раз почти весь полет проходил в условиях полярной ночи, так что ничего особенного ожидать не приходилось. Но где-то над Оймяконом за окном ненадолго рассвело, и я увидел внизу удивительный пейзаж. Горные хребты, сочно-розовые в лучах низкого солнца, причудливо ветвились, словно морозные узоры на стекле, а между ними змейками извивались синие полоски пойменного леса вдоль замерзших притоков Индигирки. С высоты восьми тысяч метров было отчетливо видно, как в узком каньоне лопнула гигантская наледь, и потоки прорвавшейся из-под нее речной воды устремились вниз по руслу. Я поклялся себе, что обязательно доберусь летом до этих мест. В девять вечера самолет развернулся над Петропавловском, и я приник к иллюминатору, высматривая огненный цветок лавового фонтана. Но его не было. Мой друг Серега стал лидером «зеленого» движения Камчатки. Он развернул бурную деятельность по борьбе с золотодобытчиками и лесосплавщиками и был в курсе всех новостей. За прошедшие три года на полуострове многое изменилось. Передовые отряды наступавшего массового нашествия туристов уже достигли этих чудесных мест. Медведей перестреляли на желчь, пользующуюся спросом у японцев; соболей, рысей и росомах — на меха для американцев. В народе ходили мрачные слухи о скорой отмене режима погранзоны. Рассказал Серега и об извержении. Маршрут к подножию Авачи был любимой трассой лыжных прогулок горожан. В то воскресное утро по нему катались сотни людей. Когда раздался взрыв и над вулканом взметнулась на высоту двадцати тысяч метров пепловая туча, все с открытыми ртами смотрели на происходящее. Через несколько минут мелкий черный песок начал сыпаться на снег. Пепел на ощупь напоминает наждак, и, когда горожане на своих пластиковых лыжах вернулись домой, у многих от лыж оставались одни крепления. К моему приезду все покрыл свежий снег, и по накатанной лыжне я преодолел плавный тридцатикилометровый подъем за четыре часа. Ярко светило солнце, лесотундровые синицы — сероголовые гаички перекликались в ажурных ветвях каменных берез. Было всего на несколько градусов холоднее нуля. Единственное, что портило настроение — сам вулкан. Его вершина дымилась, на склонах виднелись темные потђки свежей лавы, но больше никаких признаков жизни он не подавал. С пятого по десятый километр пути я был совершенно уверен, что опоздал и извержение кончилось. Потом стал слышен неровный гул, а когда по откосу горы в белом снеговом облаке пронесся мощный камнепад, сомнений не оставалось: что-то интересное там явно происходило. Лыжня пропала, но по плотному снегу было легко бежать даже на подъем. Когда-то вершина Авачи была уничтожена сильным взрывом. В образовавшейся огромной воронке позже вырос внутренний конус, и гора стала как бы двухэтажной — такое часто случается с вулканами. Уступ «первого этажа» в одном месте разрушен глубоким оврагом, и там стоит маленькая избушка с печкой. В ней я переночевал, хотя доносившиеся сверху громовые раскаты здорово мешали спать. С трудом дождавшись рассвета, оставил в избе рюкзак и лыжи и полез вверх по ровному склону, прыгая в сторону от катившихся сверху камней. Восходящее солнце обрушило потоки света на заснеженный мир, залив розовой и золотой акварелью блестящую гладь океана, ребристый пик соседнего Корякского вулкана и длинный столб клубящегося дыма надо мной. По мере подъема грохот все усиливался. Каждый раз казалось, что дальше уже некуда, что такой силы звука просто не может быть. Но еще десяток метров, и гром становился даже мощнее. Как ни странно, ничего особенного на вершине при этом вроде бы не происходило. Я взобрался на край кратера, и лавина звуков хлынула на мои барабанные перепонки: глухие удары, рев, вой, дикий стон рвущегося и корђжащегося камня. Золотисто-желтой чаши, привлекавшей туристов многие годы, не было. Вместо этого передо мной колыхалось взлохмаченное озеро полузастывшей лавы. Ее поверхность непрерывно дрожала, шевелилась, дробилась на куски. Сверху лава остыла и была твердой, как асфальт, но в глубоких трещинах еще светилась темно-красными прожилками. Чудовищное давление медленно выжимало вверх эту плотную, почти уже окаменевшую массу, заставляя ее ломаться, крошиться, трепетать и медленно вытекать по одному из склонов широким черным языком. Долго находиться на вершине было невозможно — начинали мучительно болеть уши от отчаянного крика терзаемого базальта. Быстро сделав несколько снимков, я снял оказавшуюся ненужной каску и бегом скатился вниз, к избушке. Там, пообедав банкой сосисок, одел лыжи и помчался под уклон обратно в город. День подходил к концу. Аккуратные конуса вулканов стали ярко-малиновыми, а потом снизу вверх по склонам поползла синяя тень. Полюбовавшись с последнего холма игрой красок, я сел на автобус и благополучно вернулся домой. На следующий день мне пришла в голову идея попробовать снять то же самое с вертолета. Я отправился в Халактырский аэропорт и был совершенно поражен произошедшими там изменениями. Авиация Камчатки практически полностью переключилась на обслуживание туристов. Было воскресенье, и каждые несколько минут с Халактырки стартовали набитые народом «борта» на Курильское озеро, в Кальдеру Узон и другие интересные места. Если три года назад мне потребовалось десять дней и двести рублей, чтобы попасть в Долину Гейзеров, то теперь на это нужно было тысячу рублей и два часа. На облет Авачи я устроился зайцем за двадцать минут. К этому времени извержение действительно почти кончилось. Лава, видимо, совсем остыла. Ее гофрированная поверхность побурела и не шевелилась. Со стороны бывший кратер напоминал чашку с кофе, пролившимся с одного краю. Впрочем, грохот и запах серы доносились даже в кабину. Открыв окно, мы от души нафотографировали дымящийся вулкан и улетели. Мне очень хотелось слетать еще на кальдеру Ксудач, которую приходилось видеть только с воздуха, но на это не было денег. Напоследок я решил прогуляться по городу. Там изменений было мало. Наиболее похожие на бараки жилые дома украсились яркими надписями типа: «Памятник гражданской архитектуры. Эпоха КПСС. Охраняется госу-дарством.» Большинство столовых почему-то исчезло. Я с трудом нашел работавшую забегаловку, в которой продавали сосиски с томатным соусом, но в полиэтилене. Смыв с рук томатный соус, я вышел на набережную. Солнце как раз садилось за косо срезанную пирамидку Вилючинского вулкана. Описывать игру цветов на замерзшем заливе и окружающих горных цепях не буду, чтобы не раздражать читателя. Забрав у Сереги рюкзак, лыжи и кучу посылок, которые он, пользуясь случаем, передавал в Москву, втиснулся в автобус марки ХБИ (Хочу Быть Икарусом), добрался до Елизово, сел в самолет и сразу уснул. Проснулся я над Таймыром. Полная луна ярко освещала заснеженную тундру, и зеленая змея полярного сияния медленно ползла по черному небу. Как-то раз я специально ездил на Полярный Урал в период высокой солнечной активности и той зимой насмотрелся всяких сияний — многоцветных, решетчатых, сплошных (во все небо) и т. д. Но из самолета оно воспринимается совершенно иначе: кажется, что огненная лента совсем рядом, хотя на самом деле она в несколько раз выше, чем «потолок» любого самолета. Следующий раз я проснулся, когда внизу, словно гигантская паутина, светилась желтыми огнями Москва. На улице стоял неожиданно сильный мороз. Дожидаясь автобуса, я пытался представить себе, как теперь выглядит Долина Гейзеров — с толпами туристов и стрекотанием множества вертолетов. Как хорошо, что мне пришлось пробиваться туда десять дней! …Снег выпал в феврале, превратив московские улицы в море грязи. Скользкая бурая каша чавкала под ногами и летела брызгами из-под колес. Тяжелые низкие тучи скрывали верхние этажи высотных домов. Белые хлопья непрерывно сыпались с мутного неба, и в сочетании с холодным ветром создавали впечатление начала нового ледникового периода. Я вывалился из переполненного автобуса, прижимая к груди кошелку с продуктами, и зашлепал по снеговой жиже, закрывшись от ветра капюшоном и глядя под ноги. И вдруг я услышал чистый звон серебряного колокольчика. Поднял глаза и увидел на ветке придушенного выхлопными газами тополя пушистую шуструю синичку, которая весело вертелась под порывами метели и громко высвистывала свою весеннюю песенку. «Надо же, вот и весна скоро», — подумал я, ныряя в полутемный грязный гастроном. Очередь двигалась быстро: в магазине не было ничего, кроме плавленых сырков. Маленькая скуластая продавщица, видимо, недавно приехала из Сибири — ее мягкое произношение еще не было испорчено грубым московским говором. Протягивая ей чек, я заметил на пустой полке стоящую в бутылке из-под молока веточку «багульника» — даурского рододендрона. На ней еще не было листьев, только на самом конце уже расцвел первый нежно-розовый цветок в темных веснушках. Я вышел на улицу и заторопился домой — меня ждало множество всяких дел. Снег еще падал, но на юге в тучах появился небольшой просвет, треугольный кусочек чистого неба, словно осколок синего изразца в пыли разрушенного города в пустыне. И в это яркое окошко была видна позолоченная солнцем гряда далеких кучевых облаков, точно повторявшая силуэт хребта Каракорум с гигантским кристаллом Чогори в центре. Я повернулся, перешел на красный свет переулок и занял очередь в кассу Аэрофлота.
Холодное лето, история восьмая, в которой автор обещает покончить с приключениями.
Ты увидишь, что напрасно называют Север «Крайним», Ты увидишь — он бескрайний, я тебе его дарю!
Не надо было быть футурологом, чтобы понять: кончаются времена, когда при некоторой находчивости удавалось гулять по СССР дешево, безопасно и быстро. С каждым месяцем ситуация ухудшалась: цены начали пугающий разбег, весь юг трясли этнические конфликты, первые судороги транспортного паралича прокатывались по стране. Путешественник чувствовал себя словно человек, застигнутый на реке ледоходом. Как раз в этот момент у меня набралась довольно значительная сумма денег: на одной работе удалось провернуть несколько гешефтов, и кое-что осталось от весенних подработок ловлей змей в прошлые годы. Я решил, что надо любой ценой постараться попасть в самые интересные места Союза из тех, где не был раньше, пока все не развалилось окончательно. Защитив в конце концов диплом, я в тот же день улетел в Ашхабад и быстро прокатился по Центральному Копетдагу, Прикаспию, Талышским горам, Дагестану, Чечено-Ингушетии и Калмыкии. Потом съездил на Приполярный Урал и на пустых железнодорожных платформах проехал навстречу весне от Нового Уренгоя до Тобольска. Наконец в начале июня, договорившись на обеих работах, что вернусь в конце августа, я отбыл в «кругосветку» по всей восточной части страны. Знание профессионального жаргона и наличие летной куртки давали мне некоторый шанс на успешную ловлю халявы при общении с полярной авиацией, но пользоваться рейсами из больших городов приходилось по билетам. В течение месяца мне удалось побывать в самых интересных местах Таймыра, Путораны, Северной Земли и Чукотки. До этого я много читал о сибирской тундре, и всюду ее описывали как бедное красками суровое пространство, скучное и безжизненное. Зимой, пожалуй, так оно и есть, но летняя тундра оказалась фантастически прекрасной. Полярный день сменился восхитительными закатами и рассветами продолжительностью по нескольку часов — мечта фотографа! Пользуясь белыми ночами, я сутками бродил по задумчивым равнинам и холмам и не мог наглядеться на игру красок, на волшебные пейзажи, на чудесные оттенки, разлитые по ледовым полям. Даже в Уссурийской тайге не встретишь за день столько ярких птиц, сколько их водится в тундре, особенно прибрежной — гаги и казарки, гуси и каменушки, кайры и чистики, гагары и поморники, куропатки и желтоглазые полярные совы. Внутренние районы несколько менее богаты жизнью, зато там попадаются совершенно неземные ландшафты — такие, как горы Бырранга, район Иультина или озеро Эльгыгытгын в метеоритном кратере. Но самым сильным впечатлением была для меня таймырская весна. Она продолжалась не более недели: в течение трех дней сошел снег, потом с каждым утром тундра преображалась: сначала ее покрыл желтый пух ивовых сережек, затем раскрылись почки — и на седьмой день только лед на больших озерах напоминал о зиме. Чем дальше к востоку, тем богаче становились флора и фауна. На острове Врангеля тундра больше всего походила на бесконечную клумбу, битком набитую леммингами, пуховыми птенчиками куликов, маленькими северными бабочками и прочей живностью. Еще интереснее оказался мыс Дежнева — азиатская сторона Берингова пролива. На его высоких скалах пограничники установили телескопы, в которые при хорошей погоде можно разглядеть рачков на коже плещущихся в бухтах серых китов. Побережье мыса — сплошная цепь моржовых лежбищ, птичьих базаров, гусиных гнездовий. А вдали, за серебистой гладью пролива, сверкают на солнце горы Аляски. Хотя Чукотку исследовали десятки зоологов, там все еще осталось немало неизученных мест, да и в изученных можно нередко найти что-нибудь новенькое. Например, птичий базар Кригуйгун расположен всего в нескольких километрах от поселка Лаврентия и посещался многими экспедициями, но я обнаружил там очкового чистика — птицу, которую прежде никто не видел севернее Курил. На Кригуйгуне мы были втроем — компанию мне составили ответственный по охране природы райисполкома Святого Лаврентия Гоша и орнитолог-любитель Саша. Саша работал вертолетным механиком и оказывал неоценимую помощь науке, подсаживая приезжих ученых на попутные рейсы. Только благодаря ему я сумел в конце концов выбраться из Лаврентия после того, как облазил все окрестности. Летать вертолетом над берегами Чукотки — огромное удовольствие. Из-за низкой облачности приходится порой идти на высоте нескольких метров, так что звери и птицы оказываются застигнутыми врасплох. Толстенькие нерпы в таких случаях опрометью кидаются к лункам во льду и иногда, протискиваясь под воду вдвоем, застревают и отчаянно размахивают в воздухе хвостами. Гуси-белошеи и канадские журавли не успевают взлететь и прижимаются к земле, распластав крылья. В поселке Провидения я снова застрял на неделю — ничего не летало из-за погоды, и даже всесильный райком партии Св. Провидения не смог мне помочь. Особенно раздражало, что маленькие частные самолетики американских туристов прилетали и улетали каждый день, пересекая грозное Берингово море. Впрочем, сидеть в Провидухе было достаточно интересно — поселок расположен в глубине очень красивого фьорда со множеством птичьих базаров и прочего, так что там есть, где погулять. В один из дней я смотался на попутном грузовике до села Чаплино. На околице села розовым пятнышком выделялась небольшая куртинка иван-чая, рядом с которой сидел, уставившись в пространство, старый чукча.
— Что он тут сидит? — спросил я шофера.
— Как что? — удивился тот. — Не видишь, иван-чай свой стережет. Эта куртина
— единственная в округе, если не стеречь, разворуют, а так старик всю зиму будет с витаминами. Надо сказать, что старые чукчи и эскимосы — исключительно колоритные люди. Как-то раз, гуляя по пляжу близ поселка Инчоун, я заметил на самом горизонте мелькнувший на мгновение фонтан гренландского кита. У меня очень острое зрение — так уж повезло — и обычно, когда я плохо различаю удаленные предметы, то другие люди не видят их вовсе. Представьте себе мое удивление, когда оказалось, что стоящий неподалеку древний старик смотрит в ту же сторону. Мы долго глядели вдаль, пока белое облачко не появилось снова — уже ближе.
— «Большой гость», — сказал старик, переведя на русский эскимосское название. Он не только заметил фонтан, но и сразу определил вид кита!
— По-русски — «гренландский кит», — ответил я. Одно из преимуществ натуралиста в путешествии заключается в том, что всегда есть взаимно интересная тема для общения с местными жителями. Оказалось, что старику 65 лет (для эскимоса возраст очень редкий), и большую часть жизни он работал «наблюдателем». Раньше в каждом селении эскимосов и береговых чукчей был свой наблюдатель — человек, который ежедневно дежурил на сопке с хорошим обзором, высматривая новости: не едут ли гости, не меняется ли погода, каков в море лед, а в тундре снег. Самым интересным событием, виденным стариком за сорок лет работы, был пожар и взрыв погранкатера в 1953 году. Что касается чукотской молодежи, то она удивила меня любовью к соответствующим анекдотам. Правда, один встреченный националист уверял, что эти анекдоты — проявление комплекса неполноценности, который испытывают русские по отношению к чукчам. Ведь воинственные чукчи — единственный из народов Сибири и Дальнего Востока, который русским не удалось победить силой оружия. До 1917 года они так ни разу и не уплатили царю ясак. Сами себя эти гордые люди называют «луоравэтлан», что можно перевести как «открыто выступающий стоя» или «говорящий правду в глаза». …Провиденский аэропорт изо дня в день понемногу заполнялся народом. Мое внимание привлекли два мужика в американской одежде и с импортными рюкзаками. Что-то в них было неуловимо советское, и я никак не мог понять, наши это или американцы. В конце концов мне удалось под каким-то предлогом заговорить с ними, и выяснилось, что это двое московских зоологов, возвращающихся с Аляски. Подвернулись они очень кстати: из Провидухи мы вскоре улетели, но в Анадыре пришлось сидеть еще несколько дней, и я был рад найти компанию для вылазок по окрестностям. Вблизи аэропорта я нашел (впервые на Чукотке) колонию редких камчатских крачек, а с причала паромной переправы можно было, протянув руку, погладить одного из полярных дельфинов-белух, вошедших в залив в погоне за кетой. Вскоре мне пришлось расстаться с новыми друзьями, и одного из них я с тех пор видел всего раз или два, зато второму суждено было сыграть в моей жизни роль золотой рыбки. Итак, ребята улетели в Москву, а я просочился на совершенно сумасшедший военный рейс в Магадан через Марково, поселки Северо-Восточной Камчатки, Петропавловск, Палану и Балыгычан (это все равно, что лететь из Москвы в Крым с посадками в нескольких райцентрах Казахстана). В некоторых местах мы торчали по полдня, так что весь полет занял трое суток. Лиственничные леса магаданских сопок показались мне настоящими джунглями, а сам город — солидным мегаполисом. Но чувствовал я себя там очень уютно — в Магадане еще сохранилась та особая атмосфера Крайнего Севера, которую практически утратили другие крупные центры. Городская газета, к примеру, называлась «Территория» в честь известной книги Олега Куваева. К тому же это один из самых красивых городов Союза. Вот к чему я с трудом привык снова — это к существованию ночной темноты. Покрутившись по окрестностям, я уехал на запад. Началась самая интересная часть маршрута — наименее изученные на Земле районы между Охотским побережьем и Леной. Эти дикие края неизвестны туристам и вообще почти никому, так что я не очень представлял себе, что меня ждет, хотя не раз видел их с самолета. Три практически не населенных горных страны — Колымское нагорье, Хребет Черского и Сунтар-Хаята — пересечены единственной дорогой, знаменитым Колымским трактом. Ни одна дорога России не производит столь ошеломляющего впечатления беспредельностью необитаемых просторов, суровой красотой гор и дикостью природы. Первый 500-километровый участок тракта от Магадана до Колымы довольно оживлен — не составляет труда поймать грузовик, а раз в день ходит автобус. До городка Усть-Нера на Индигирке машин меньше, но все же достаточно. Дальше в Якутию уходит разбитая грунтовка, на которой можно прождать пару дней (а комары появляются сразу), но как раз эта часть пути самая красивая. Шофера-дальнобойщики обычно оказываются интересными людьми, и многочасовая беседа не кажется слишком высокой платой за проезд. К концу второго дня я пересек Колыму и вскоре сошел на неприметной развилке, по которой за сутки дошел до озера Джека Лондона. Там не было ни души, только на соседнем озере Танцующих Хариусов стояла лагерем компания золотоискателей. Эта группа озер настолько красива, что действительно имеет смысл идти семьдесят километров пешком (обратно меня, впрочем, подвезли старатели). Грузовик с пустыми контейнерами из-под руды доставил меня к последней развилке. Укатанная дорога уходила на Усть-Неру, а узкая ниточка колеи — в лабиринт хребтов на границе Магаданской области и Якутии. Мимо медленно полз по низкому лиственничнику низовой пожар. Чтобы не дышать дымом, я отошел немного от развилки и тут увидел весело бегущего ко мне молодого медведя. К счастью, через пару минут подошла попутка и спугнула зверя, но за это время мне пришлось скормить ему последнюю пачку печенья. Поверьте, было совсем не смешно, ведь из оружия у меня была только складная удочка (как помнит читатель, это чудо техники могло использоваться для любых целей
— сейчас оно служит мне устройством дистанционного переключения телевизора). Позже я убедился, что отдал печенье не зря — слайды получились замечательные. По западной части тракта ходят только неторопливые КРАЗы, поэтому пересечение Хребта Черского (на самом деле это не хребет, а огромная горная система) занимает два дня. Река Тарыннах, она же Тарын-Юрях (Наледная) выводит к деревушке Орто-Балаган. Отсюда, взяв напрокат учика (верхового оленя), я поднялся на сто километров вверх по Туера-Юряху к озеру Лабынкыр, лежащему в 50-километровом метеоритном кратере. Дорога оказалась очень тяжелой, к тому же у меня слишком длинные ноги, чтоб ездить на учике, а кратер не так красив, как Эльгыгытгын на Чукотке. В Лабынкыре живет сказочный персонаж вроде Несси, к сожалению, тоже невидимый. Дальше дорога пересекает Оймяконскую котловину — плоскую страну чахлой осоки, редких невысоких лиственниц и огромных наледей на реках. Наледи (по-якутски тарыны) образуются зимой, когда реки промерзают до дна. Прорвав лед, вода фонтаном выбивается наружу и замерзает. Получаются длинные полосы толстого синего льда, лежащие в руслах все лето. Крупнейшая в мире Момская наледь тянется на 120 километров. Оймякон дважды упоминается в книге рекордов Гиннесса: как самое холодное постоянно обитаемое место и как точка с самым континентальным климатом (разница зимних и летних температур достигает 110о С). Летом здесь жарко, и обелиск «Полюс холода» воспринимается как некая абстракция. На южных склонах холмов желтеют настоящие степи — остаток тундростепей, некогда покрывавших всю Восточную Сибирь. Чуть выше горы покрыты толстым ковром ягеля, по которому удивительно приятно ходить босиком. Кое-где ягель до полуметра в толщину — здесь и сейчас могло бы прокормиться стадо мамонтов. Пейзажи котловины несколько скучноваты, но дальше начинается нечто фантастическое. Трасса ныряет в стокилометровый каньон, пересекающий Сунтар-Хаяту (Туманные горы), самую красивую и нетронутую часть Сибири. Достаточно чуть-чуть отойти от дороги, чтобы вокруг появилось множество непуганой дичи: огромные колымские лоси, снежные бараны, дикие северные олени, росомахи, лисы, соболя, горностаи, каменные глухари, белые куропатки и рябчики. В скалах гнездятся сокола-сапсаны и белые, как снег, ястреба. Рука бы не поднялась стрелять в таком месте, да и не из чего было, но, к счастью, проблема питания отпала сама собой — пошла ягода, и горы расцвели разливами голубики, брусники, княженики и морошки. Дальше колея пересекает еще несколько хребтов, не столь могучих, и выходит на плоскую равнину Центральной Якутии. Горы кончаются, словно обрубленные топором — немного на свете мест, где граница гор и равнины была бы такой резкой. Тракт обрывается в поселке Хандыга на реке Алдан. Отсюда до Якутска есть дорога, но летом она в таком состоянии, что быстрее доехать по реке — там ходит водометное судно «Заря». Берега очень красивы, но я все никак не мог прийти в себя после ошеломляющего великолепия Сунтар-Хаяты. Ее задумчивые, словно ждущие чего-то пейзажи засели у меня в голове, и я уже начал соображать, как бы вернуться туда зимой. Ужасно не хотелось уезжать с Севера прежде, чем кончится лето, и я долго шакалил по аэропорту Якутска, пытаясь попасть на какой-нибудь самолет в тундру. В конце концов меня с позором вытащили из одного «АНа», а поскольку штрафы за безбилетный пролет в Аэрофлоте не предусмотрены, то с меня содрали пять рублей за вход на летное поле без пропуска. Теперь мое лицо запомнили, и дело казалось совсем безнадежным, но тут как раз удалось влезть в контейнер с мукой, предназначенный к отправке в Черский — поселок на Нижней Колыме. Оттуда я голоснул катер до Походска — маленькой деревушки в дельте реки. Походск основали в XVI веке индигиркинские казаки, которым на этом месте явилась радуга необыкновенной красоты. Видимо, это и вправду было нечто из ряда вон выходящее, если видавшие виды мужики рискнули поставить острог в таком неподходящем месте. В 1887 году неподалеку затерло льдами американскую китобойную шхуну, команду которой набирали на Кубе. Теперь жители деревни поражают сочетанием русских, юкагирских, испанских и негритянских черт. На этом бурная история села не закончилась: в 1908 году почти все население вымерло от оспы (до сих пор деревня насчитывает всего тридцать дворов). В 1991 году Колыма начала размывать холм, в котором на глубине в полметра (глубже не позволила мерзлота) покоились под русскими крестами и юкагирскими уточками жертвы эпидемии. Кому-то пришло в голову, что вирус мог сохраниться в мерзлоте и теперь поразит все население Арктики. И вот в село прибыла на катере экспедиция в составе десяти человек для выяснения обстановки. За два месяца мужики совершенно опухли от безделья и спирта и были счастливы кормить меня в обмен на свежие байки. Жившие на кладбище пеночки-веснички так привыкли склевывать комаров с бухих гостей, что садились прямо на плечи. К западу от Походска начинается Чайгуургино — огромное пространство озерной тундры. Оно тянется до самой Индигирки, и площадь воды здесь впятеро больше, чем площадь суши. Ходить по этому лабиринту воды и густого ивняка — сущее наказание, но иначе не увидишь редких обитателей края — тундряных лебедей и розовых чаек. Якутская тундра — единственная, где лето по-настоящему жаркое, поэтому летом в безветренные дни трудно фотографировать: снимки затягивает серая пелена комаров. Впрочем, тундровые комары почему-то не такие кусачие, как мелкие злые лесотундровые. В предуральском городке Кожым молодежь белыми ночами вынуждена гулять на крыше пятиэтажки — ниже мешают комары. Поскольку пятиэтажка в Кожыме одна, целоваться всем приходится друг у друга на глазах. В Походске живут двое старых юкагиров — одни из последних на свете носителей древнейшего языка Севера. Раньше тут говорили еще на близком ламутском языке, но в 1984 году умерла последняя знавшая его старуха. Юкагирский язык удивительно певучий и по красоте звучания уступает из северных языков только чукотскому. Этот народ когда-то населял обширную территорию, но потом его вытеснили воинственные соседи, прежде всего чукчи, а русские ассимилировали оставшихся. Разные районы тундры совершенно не похожи друг на друга. Всего в часе лета от амфибийного Походска лежит Чокурдах — поселок, окруженный уютными холмами, разноцветными озерцами и легкопроходимым сухим ягельником: гулять-не нагуляться. Здесь тоже есть розовые чайки, а еще сказочно красивые белые кречеты. Но стоит отлететь еще немного западнее — и попадаешь в дельту Лены, край холодных галечников, чахлой травки и мамонтовых кладбищ. Отсюда, из Тикси, я улетел в Якутск и поймал «Ракету» вверх по Лене, чтобы посмотреть знаменитые Ленские Столбы. Вдоль берега реки на пять километров тянется удивительный лес узких четырехгранных скал стометровой высоты. Ничего более причудливого в Сибири, пожалуй, не увидишь
— разве что гигантские замерзшие водопады Путораны. Вдоль речки Синей, притока Лены, столбы тянутся еще километров на сорок, но про них мало кто знает, хотя там они еще красивей. Вернувшись на полпути обратно к Якутску, я срезал по тайге километров двадцать и вышел на АЯМ (Алдано-Якутскую Магистраль), по которой за несколько дней доехал до Транссиба. Грунтовка идет через Алдан и Становой хребет, но не так впечатляет, как Колымский тракт. Кое-где горы на десятки километров покрыты гарями, сплошь заросшими иван-чаем — рассветы и закаты в этом розовом море просто фантастические. Вдоль дороги еще сохранились старые якутские деревни. Переселившись в тайгу из степей Прибайкалья, этот тюркский народ удивительным образом сохранил многое из прежнего образа жизни — все так же пасет коней на обширных лугах. В августе питание здесь не проблема — прямо на обочине можно за пять минут наесться до отвала крупноплодной голубикой. Денег осталось мало, поэтому теперь я либо договаривался с машинистами товарных поездов, либо забирался в укромные места вагонов. Так удалось добраться до Забайкалья, где я чуть не умер с голоду — в магазинах не было ничего, кроме огурцов по тридцать рублей за килограмм. В конце концов, не выдержав, я купил один огурец. Естественно, он оказался горьким. В общем, путешествие по цветущим степям Даурии, черневой тайге Хамар-Дабана, Саянам, Туве, Хакассии, Шории и Кузнецкому Алатау получилось скомканным, хотя и интересным. В Новосибирск я приехал, имея деньги только на самолет до Москвы. Но билетов, как всегда, не было, и вылететь удалось лишь в Уфу. На самолет Уфа-Москва мне уже не хватало, только на поезд, а его, как нарочно, не оказалось, и пришлось ехать в Пензу. Теперь не хватало и на поезд — взял билет до Рязани, а выcадили меня в Коломне. В электричке невезуха продолжалась. Сначала какие-то менты пытались выяснить, из какой зоны я освободился, потом появился контролер и грозно спросил, откуда еду. Я уже плохо соображал от голода и усталости, поэтому машинально ответил «с Чукотки». В конце концов до Москвы доехал, но на метро денег не было — пополз пешком. «Сейчас приду домой, — думал я, — съем все, что есть в холодильнике, а потом залезу в ванну. Все, больше никаких приключений. Надоело! Ближайшую неделю вообще из дому не выйду. Кровать, ванна, кухня. И никто меня не заставит нос на улицу высунуть!» Когда я добрел до дома, уже светало. Было 19 августа 1991 года. Аэрофлота.
Мороз-Черный нос, история девятая, в которой автор возвращается в ледниковый период.
Холод страшнее голода.
Августовский путч 1991 года был веселым, но до обидного скоротечным. Пострелять в коммунистов так и не дали, а на четвертый день уже пришлось выходить на работу. Где вы, студенческие деньки… Во время учебы в институте мне каждый год удавалось с сентября по май съездить по три-четыре раза в Среднюю Азию или на Кавказ, не говоря уже о вылазках по Европейской части, от Урала до Карпат. А теперь я лишь сумел осуществить свою давнюю мечту — прокатиться по заповедникам Приморья и Приамурья в разгар золотой осени. Но это настолько подорвало мое финансовое положение, что до февраля пришлось торчать в Москве. Но вот, наконец, набралась некоторая сумма денег, и я сразу же отправился туда, куда мечтал попасть всю зиму — на Колымский тракт. Моих сбережений как раз хватало на билеты Москва — Магадан и Якутск — Москва, но в тех краях еще не закрылась Великая Халява, безвозвратно исчезнувшая в центральных областях. Уходили в историю застойные времена, когда натуралист-одиночка путешествовал по стране на зарплату, взламывая бюрократические преграды мощью интеллекта. Такие понятия, как «автостоп», «попутный рейс», «письмо в исполком о содействии» стали достоянием легенд и мифов. Отныне все решалось исключительно деньгами или не решалось вообще. Смешно вспомнить, что все многочисленные экспедиции по шестой части суши за семь лет обошлись мне (даже по искусственно завышенному курсу) в три тысячи долларов. Сейчас большинство маршрутов неосуществимо в принципе, а если они когда-нибудь вновь станут реальными, стоить это будет раз в десять дороже. И все же в 1992 году всеобщая меркантильность еще не испортила некоторые наиболее глухие уголки, такие, как Колыма. От утонувшего в ледяных туманах, засыпанного первой пургой Магадана меня везли по тракту совершенно бесплатно и еще выдавали за ученика шофера, чтобы я мог питаться в столовых автоуправления. В колымской долине было -60оС, и все затянул густой туман из ледяных кристаллов. Но ближе к Усть-Нере вышло солнце, и мне открылись пейзажи такой сказочной красоты, что дух захватывало. Более роскошного зимнего великолепия, наверное, не увидишь нигде на свете. В Усть-Нерской, Оймяконской и Верхоянской котловинах зима всегда сухая и солнечная. На склонах гор снега много, и деревья превращаются в высокие сугробы, так что издали лес напоминает толпу куклусклановцев. Но плоские днища долин едва прикрыты скрипучим снежком, из-под которого местами виднеется сухая трава. В ярком свете горы кажутся ярко-голубыми, а воздух наполнен ослепительным сверканием мельчайших ледяных иголочек. Температура меняется в пределах от
—50 до -70оС, и к концу зимы на ветвях лиственниц, скалах, торчащих травинках нарастает «шуба» искрящегося инея, словно белый коралл. Такие же кристаллы инея толстым (до четверти метра) слоем покрывают притолоки дверей, потолки сеновалов, упряжь оленей. Конечно, гулять по такому морозу непросто, хотя в сухом воздухе он переносится легче, чем во влажном. Когда выходишь на улицу, ощущение такое, словно в лицо попал снежок. Через несколько секунд на брови и ресницы начинает оседать иней, и веки смерзаются. Еще трудней приходится грузовикам: все семь-десять дней пути по тракту они проходят с включенным мотором, который не глушится даже на ночь. После одного зимнего сезона в таком режиме приходится списывать почти весь парк машин. Усть-нерские летчики покатали меня над Хребтом Черского, показав с воздуха его достопримечательности: узкий, глубокий, весь в наледях каньон Индигирки и вулкан Балаган-Тас, извергавшийся всего 400 лет назад. Потом я доехал на попутке до Оймякона (зимой машины идут сюда прямо из Усть-Неры, а не через Тарыннахский перевал, как летом). Тут и случилась история, в результате которой я едва не стал самым большим из ледяных кристаллов, украшавших местные пейзажи. Завтракая в поселковой столовой, я заметил за соседним столиком двоих вертолетчиков и завел с ними беседу, надеясь на халяву. Узнав, что я биолог, они радостно закричали: «Слушай, давай мы тебя забросим в зимовьђ на Хэрдэннах-Хоргор! Там столько зверья — прямо Африка! А через три дня полетим обратно, заберем.» Я никогда не слышал такого названия, но ребята пояснили, что речь идет о небольшой долинке в ста километрах от тракта, где стоит удобная избушка с печкой и запасом дров. Было бы глупо упустить такую возможность. Мы сели в вертолет и через три часа приземлились метрах в двухстах от избушки. Помахав мне на прощание, пилоты умчались в поселок Депутатский, лежащий в трех часах лета к северу. Я остался в залитой солнцем котловине, плоской, как блюдце, равномерно утыканной кривыми лиственницами. Деревья были, видимо, очень старые — невысокие, но необычной для этих мест полуметровой толщины. Иней покрывал их такими длинными иголками, что они напоминали сделанные из фольги новогодние елки в витринах магазинов. Казалось, что равнина посыпана снегом, но в основном это был тот же иней, слегка измельченный ветром. Вымороженный до предела воздух стал сухим, как сублимированный в вакууме цыпленок. Долинку тесным кольцом окружали горы, казавшиеся гигантскими кристаллами синего стекла. Красота этого места привела меня в такое отличное настроение, что до зимовья я добежал вприпрыжку. Увидев его вблизи, я сначала от души расхохотался, хотя радоваться было нечему. Отсмеявшись, я сел на рюкзак и уставился на зимовьђ, понемногу понимая, в какую ситуацию влип. Дело в том, что у избушки не было одной стены. С того места, где сел вертолет, как раз эта сторона сруба была не видна, а теперь оказалось, что она давно обвалилась. Северные ветры надули в домик столько снега, что заполнили по самую крышу. Под смерзшейся толщей оказались и печка, и запас дров. Я разом почувствовал весь страшный холод окружающих меня мертвых пространств. В этих котловинах природа практически не изменилась с ледникового периода. Под ногами на полкилометра вглубь земли уходил слой вечной мерзлоты. Над головой поблескивали, как осенняя паутина, кристаллики инея, витая в убийственно холодном воздухе. В конце февраля дневная температура редко падает ниже минус шестидесяти пяти, но под утро будет за семьдесят. На таком морозе достаточно часа, чтобы в буквальном смысле промерзнуть до костей, и пяти минут, чтобы серьезно обморозиться. Сотни километров равнодушных гор вокруг, и нет даже топора, чтобы развести костер. А холод уже просачивается под одежду, стягивает кожу лица, пробует на вкус пальцы, забирается в легкие… Я был совершенно уверен, что живым не выберусь. Дожидаться вертолета смешно
— я бы и часа не выдержал. Лыж, чтоб дойти до тракта, не было. Развести костер с помощью спичек при температуре -60 и ниже невозможно. Но было бы просто позором сдаться просто так, да и умирать на ходу мне нравилось больше. Поэтому я зашагал на юг, в сторону дороги, стараясь идти как можно быстрее и избегать мест с более глубоким снегом. Все равно было очень холодно, но некоторого равновесия со средой достичь удалось. В принципе, одет я был неплохо, если не считать ботинок; снег практически не мешал, и ветра не было. К сожалению, закрыть лицо полностью я не мог — сразу образовалась бы ледяная маска — поэтому оставил узкую щель между шарфом и шапкой. Солнце светило вовсю, и тихо убивавший меня мир вовсе не выглядел враждебным. Летчики не соврали: в котловине было полно зверья. Стада диких северных оленей в сотни голов собрались сюда, привлеченные доступностью корма, и оставляли на снегу раскопанные полосы, словно танковая колонна. Они, вероятно, никогда не видели человека: подойти к ним можно было шагов на пятьдесят. Стайки волков лежали под деревьями, зарывшись в снег и осматривая окрестности. Из трех встретившихся мне групп в двух волки были белыми — скорее всего, прикочевали вслед за оленями из тундры. Там, где лес рос погуще, перебежками носились зайцы-беляки, а один раз путь мне пересек след росомахи. Но самого зверя я в котловине не видел