Бабьи тропы
Шрифт:
Вбежал. Перекрестился. Весело гаркнул:
— Здорово живете!
Петровна в кути спряталась. Увидев Степана, ахнула и кринку из рук выронила, — одни черепки по лавке полетели.
Старуха сидела около прялки. Посмотрела из-под руки на Степана и, улыбаясь, заговорила:
— Эвона!.. Гость приехал!.. Проходи-ка… Садись…
Степан прошел к столу. Спросил:
— Ну, как живете?
Старуха покрутила головой.
— Худо, Степанушка!.. Замаялись мы с Настей…
Степан огляделся, спросил:
— А где дядя Филат?
Старуха
— Умер… царство ему небесное… Умер… давно. Мор был у нас в деревне… И его господь прибрал.
Степан задумчиво повторил, глядя в пол и вертя в руках шапку:
— Так… Умер… Так…
А старуха ворковала:
— Измаялись мы с Настей! Одни ведь. Дело-то женское… Чего мы, бабы, наработаем? Ты оставайся-ка у нас, Степанушка! Помогай с хозяйством управляться…
Степан улыбнулся:
— Как же это?.. Каким манером… оставаться-то мне?
— А вот так… Помогай… Вместе хозяйничать станем… Мужик ты ладный, а мы… Куда мы без мужика-то… без хозяина-то?
Степан тряхнул белыми кудрями:
— Это что же… на старую линию мне?
Старуха загадочно улыбнулась. Посмотрела на пунцовое лицо снохи. И так же загадочно ответила:
— Там видно будет… Оставайся, знай…
Петровна молча копошилась в кути. Прятала от Степана пылающее лицо и заметно припухший живот.
Часть вторая
По святым местам
Глава 1
Пятый год доживала Петровна в новом замужестве. Как будто все по-желанному обернулось. Степан по-прежнему был веселый и ласковый с нею; свекровь редко упоминала имя Филата, словно не догадывалась о черном грехе Петровны. А сын Демушка подрастал здоровым и крепким мальчонкой.
Когда в укромных закоулках деревни шуршал ехидный шепоток о том, что отравила Петровна старого мужа, бабы деревенские, вместе с Петровной травившие своих мужей и свёкров, обрывали зловещее шипение и, горячо вступаясь за нее, всячески старались оградить ее от худой славы.
Но сама Петровна не знала покоя и радости. На все стала иначе смотреть теперь, словно в первый раз как-то по-особому увидела себя и людей. По временам в голове и в груди ее метель бушевала. Глядя на пьяниц-мужиков, особенно на деревенских богатеев, на каторжную бабью жизнь, кипела она злобой лютой к мужикам, а порой и к бабам, и ко всему миру деревенскому. В слезах и в муках грех свой замаливала. Не могла толком разобраться в мыслях своих путаных. Валялась на коленях перед почерневшими от времени иконами, висевшими под потолком, в переднем углу, и страстно шептала:
— Господи! Прости, царь небесный!.. Почему так долго тиранишь меня?.. Матушка пресвятая богородица… где правда-то?.. Заступница… помоги!.. Измучилась я…
Но молчали черные, засиженные мухами лики икон.
И
По ночам снились ей покойники деревенские, бабами отравленные.
В темных углах мерещился рыжий Филат. Появлялся он перед Петровной в пригонах, на сеновале, в погребе и в амбарах. Стоял высокий и неуклюжий, в белой холщовой рубахе, веревочкой подпоясанный, в синих домотканых штанах и в броднях; протягивал из темных углов длинные веснушчатые руки, стонал (как было перед смертью) и пить просил. В ушах Петровны гудел его густой и хриплый голос:
— Настя-а… испить бы-ы-ы…
Судорожно вздрагивала Петровна и в ужасе вскрикивала:
— Ай, ай, ай!.. Свят… свят… свят…
Так же судорожно крестилась.
Бежала из темных углов к людям, к свету…
Слышали ее отчаянные крики и свекровь и Степан, но помочь ничем не могли.
Примечала Петровна, что деревенские ребятишки озорно дразнили Демушку и непристойными словами называли ее самое. Закипала Петровна злобой лютой до того, что в глазах темнело. И если подвертывался в такое время и надоедал Демушка, шлепала его по чем попало и ругала:
— Постылый, чтоб тебя пятнало!.. Куда тебя черт несет?.. Без тебя тошно… А тут еще ты уродился на мою головушку горемычную…
Демушка удивленно смотрел большими материными глазами, обидчиво хныкал, уходил в укромный уголок и сидел там почти не шевелясь. Вырастал замкнутым и нелюдимым ребенком.
А Петровна, оставшись одна, падала на колени перед божницей, молилась и опять просила у бога прощения за Филата, отравленного, и за ребенка, незаконнорожденного.
Но молчал бог. Словно в тумане маячили в углу черные лики. Как будто манили чем-то и в то же время стращали жутью.
Много раз на дню принималась Петровна молиться, терзалась и сохла. Стали примечать худобу ее бабы деревенские. И когда близким из них открылась Петровна, стали они настойчиво советовать ей:
— На богомолье иди, Петровна… По святым местам ступай. Молись за себя и за нас…
Соседка Катерина тоже твердила:
— Не будет тебе покоя, Петровна… Иссохнешь ты вся… Пропадешь!.. На богомолье тебе надо идти.
И сама Петровна чувствовала, что одно осталось: на богомолье идти, молиться за себя и за мир деревенский.
На пятый год, когда в полях и на деревне зазвенели первые весенние ручьи, вдруг заболела старуха-свекровь и вскорости умерла. А через неделю после ее похорон из волости бумага пришла: начальство извещало старосту, что поселенцу Степану Ивановичу Ширяеву разрешается отлучка из Кабурлов по всей Сибири.
Не очень обрадовался Степан этой бумаге. Понимал он, что разрешалась отлучка ему, но не снималось с него звание ссыльнопоселенческое, позорное.
Зато всю душу перевернула эта бумажка Петровне. Ложась спать, она почти ежедневно подолгу нашептывала мужу о муках своих и одно твердила: