Бабьи тропы
Шрифт:
Надвигались лиловые сумерки. С улицы в избу доносились последние всплески задорного ребячьего смеха.
Олена быстро накормила вернувшихся с улицы ребят и спровадила их на полати спать.
Бабка Митрошиха налила в лохань теплой воды, вынула из своего узелка кусок мыла и долго намыливала и растирала вздувшийся Параськин живот.
Параська стонала, охала, временами вскрикивала.
Пришел Афоня, стал раздеваться.
Митрошиха спросила его:
— Ты что, Афоня, совсем пришел?
— Знамо, совсем, — коротко и сухо ответил Афоня.
Митрошиха
— Пошел бы ты куда нето… Грех мужику торчать при родах… да еще при дочерних…
Афоня вспылил:
— Куда же мне деться, мать честна?.. Не на улице же ночевать? Нету таких людей… И никакого греха нету…
Митрошиха поджала губы, обиженно молвила:
— Мне што… Оставайся… хуже не было бы… Не нами заведено…
— Ладно, — буркнул Афоня и, скинув шинельку и валенки, полез на печь.
Митрошиха еще раз осмотрела и ощупала Параську.
Обращаясь к Олене, сказала:
— Надо мне, Оленушка, домой засветло сбегать… Сноха второй день хворает… За ребятами надо… досмотреть… Да я скорехонько…
Подумав, она спросила Олену:
— Яичек нет у тебя, Оленушка?
Почерневшая, осунувшаяся Олена махнула рукой:
— Какие там яички. Одна курчонка была, да и та осенью сдохла.
Митрошиха быстро накинула на себя шубу и шаль. На ходу еще раз проговорила:
— Не беспокойся, Оленушка. Ко времю вернусь…
Проводив старуху, Олена прошла к столу, села на лавку и задумалась. Смотрела на муки дочери и чувствовала, что растопляется, пропадает злоба к Параське. Жалостью и состраданием наполняется материнское сердце. По изборожденному морщинами лицу покатились крупные слезы.
А Митрошиха бежала уже по деревне и встречным бабам рассказывала:
— У Параськи бабничаю… У Афониной дочки… Бедность несусветная!.. Рубашонки даже нет на родильнице-то… Ничего, видать, не заработаю…
Близ Оводовых встретила бабку Настасью Ширяеву и ей рассказала:
— От Афони бегу. Настасья Петровна… Параська-то рожает… Бабничаю…
— Как она? — участливо спросила бабка Настасья.
Митрошиха склонялась к самому лицу бабки Настасьи и озабоченно зашептала:
— Тяжело. Настасья Петровна, тяжко… Уж и не знаю, разродит ли господь… Как бы не пропала девка-то… Только на господа да на свои руки и уповаю…
Митрошиха махнула рукой:
— Прости Христа ради. Настасья Петровна… Некогда…
И понеслась по улице к своему двору.
Бабка Настасья постояла, посмотрела ей вслед и, вместо того, чтобы идти домой, свернула на тропку, ведущую к гумнам. Шла, опираясь на клюшку, и думала о Параське. Жаль было девку. Злость закипела к внучонку непутевому. Обидно было, что не сумела научить его уму-разуму. Раздумье перекинулось на других баб и девок. Вспомнила и парней других. И всюду видела одно: тысячи девок тянулись и впредь будут без раздумья тянуться к мужской ласке, как ночные мотыльки к огню. И так же, как Параська, будут брошены и растоптаны. Ведь тысячи баб всю жизнь укромно оплакивали
Кутаясь в Нагольную шубенку, прошла задами бабка Настасья к концу деревни и, мимо Афониной избы, вышла опять на улицу, направляясь к своему дому.
Из Афониной избы слышался отчаянный крик Параськи.
Обливалось кровью сердце бабки Настасьи. Хотелось ей войти в избу Афони и сказать Параське ласковое слово утешения.
Но боялась она, как бы Олена худым словом не встретила. Встревоженная и растерянная побрела к своему дому.
Сумерки над деревней сгущались. Но на улице было еще много народа.
На речке, близ прорубей, бабы судачили:
— Слышь, Митревна! Параська-то рожает…
— Какая? Чья?
— Да Афони Пупкова дочка…
— Што ты говоришь, девонька?
— Вот те Христос!
— Рожает?
— Рожает…
Солдатка Теркина сказала жене старосты:
— Слыхала, Арина Лукинишна?.. Параська Афонина рожает!
Арина Лукинишна хлопнула себя руками по ляжкам:
— Да неужто рожает?
Солдатка перекрестилась:
— С места не сойти!.. Сама слыхала от Митрошихи. Бабничает она, Митрошиха-то…
Арина Лукинична покачала головой:
— Ни стыда, ни совести нету… у нонешних-то… Догулялась-таки, потаскуха, прости меня, царица небесная…
Когда совсем стемнело, Митрошиха вернулась в Афонину избу и принесла с собой небольшой туесок.
Держась руками за изголовье кровати, Параська по-прежнему кричала:
— Ай-ай-ай!.. Ох, помогите! Ма-а-ма!..
Не спеша Митрошиха разделась, открыла туесок, осторожно вынула из него пяток запыленных куриных яиц и сказала Олене:
— Дай-ка, Оленушка, посудинку… вроде чашки хлебальной… Обмоем яички и водицей-то напоим ее… Глядишь, господь батюшка и поможет.
Олена взяла из кути большую деревянную чашку, налила в нее воды и подала Митрошихе.
Бабка обмыла в чашке яйца, а над водой долго шептала молитвы и крестилась.
Потом подошла к Параське:
— Ну-ка, мила дочь… испей…
Параська не сразу поняла, чего от нее требуют.
Только после того, как бабка повторила сказанное, она перевела на нее взгляд блуждающих глаз и открыла рот.
Бабка вылила ей в рот ополоски, приговаривая:
— Вот так… еще… еще… Теперь скоро… Господь доспеет… беспременно… Скоро… родишь ужо…
Но и после питья Параська продолжала мучиться и кричать.
Олена уже второй раз прибавляла сала в горевший на столе сальник. Афоня на печке выкурил уже две трубки.
А роды у Параськи не наступали.
Схватки продолжались почти беспрерывно.
В полночь встревоженная Олена обратилась к бабке:
— Что же это, Кудиновна?.. До каких пор она будет мучиться-то?
— До каких? — переспросила бабка и ответила: — А вот… ужо придет время… Созреет яблочко… само отпадет… Крепка она у тебя… И плод, видать, крепкой… Ждать надо…