Бабочка на ладони
Шрифт:
Мать разглаживает смявшуюся на колене юбку. Заметила ведь, любит порядок. Не то что я — и внимания бы не обратила, если бы не ее движение. Матери неловко говорить со мной о таких вещах… но ссориться я с ней не хочу.
— Взвесь все как следует, прежде чем принять решение.
Не буду я ничего взвешивать, не желаю осторожничать, на этот раз я не боюсь, и она не в состоянии внушить мне трусливые мысли. Мама не знает, что такое любовь, а я знаю, и пропасть между нами углубляется с каждой секундой, и…
— Ты прожила с мужем девятнадцать лет и так его и не узнала, — говорю я и спохватываюсь: ведь это я про
— О Дэвиде ты говорила то же самое!
Да, говорила, но это была неправда, я ошибалась. А сейчас я полна уверенности.
— Почему ты не можешь жить нормально, как живут твои друзья, Бася и Петр например?
— Мои друзья, Бася и Петр, как раз разводятся, — говорю я. Мои слова мне самой не по душе. Я не должна пользоваться запрещенными приемами.
Следующий вопрос я почти что пропускаю мимо ушей. Почти что.
— А что ты можешь ему дать? — Я?
Я поражена. Просто застываю от изумления.
Да ведь я богаче всех на свете, я могу дать ему все самое лучшее, самое важное, самое прекрасное, самое ценное, самое подлинное… Я могу дать себя саму.
— Себя, — небрежно бросаю я.
— Не бог весть что, — отвечает мать и встает, и солнце перестает светить, и темнота наступает нежданно-негаданно… — Иди уж, раз тебе надо, — говорит мать, и я поднимаюсь с места.
Что же мне остается делать?
«Себя», — повторяю я, выхожу и шагаю по каштановой аллее… интересно, а в этом году летом каштаны снова будут болеть? Не бог весть что… деревья как бы уменьшаются, не хотят расцветать. Не бог весть что… фотосинтез замирает… вот-вот будет тепло, на завтра обещали двадцать градусов, а у меня — лед на сердце. Это не бог весть что дает свои ростки… а ведь мне надо идти к ним, к девчонкам, еще остается шанс, может. Бася возьмется за ум, пусть отзовет дело, пусть все останется как было… Не бог весть что…
— Как страшно, я, кажется, ненавижу собственную мать.
— О боже, не говори так, не говори так, дорогая. — У Розы слезы на глазах — вдруг будущий ребенок тоже станет ее ненавидеть? Нет, она не желает этого слышать, это грех, страшный грех, и рука у тебя отсохнет, и сердце зачерствеет.
— Ты ее любишь, — возражает Буба, не собираясь ужасаться страшным словам. А ведь такие слова навсегда остаются в пространстве.
Исстрадавшаяся Юлия облегченно вздыхает: она еще не совсем пропащая, пока еще нет…
Как тяжко может обидеть человек, которого мы любим, ни один чужой так не оскорбит!
— Юленька, ты можешь привести хотя бы три причины, по которым считаешь себя лучше мамы?
— Я во всем лучше, — всхлипывает Юлия, у нее покраснел нос, хотя она и блондинка, а с красными носами вроде бы полагается ходить только плачущим брюнеткам.
— Поконкретней, пожалуйста.
— Не смей, это святотатство, — вскидывается Роза. — Мать надо уважать и любить. Любить и уважать. Матерей нельзя оценивать. Мать всегда самый лучший человек на свете.
— Ну же, Юленька, увидишь, я сниму с тебя морок. — Буба касается Юлиных волос. Какое великолепие! Бархатистые, длинные, необыкновенные… —
— Я способна любить, я бы никогда не причинила такую боль своей дочери, и… я лучше вожу машину!
— А теперь раздели это предложение на три и повторяй за мной… Что было сначала? Ага, «я способна любить»… Ну же, Юленька, повторяй!
— Я способна любить…
— И за это благодарю тебя, мама.
— И за это благодарю тебя… — Юлия глядит на Бубу широко открытыми глазами, вновь полными слез. На этот раз нежданных.
— Повторяй, — говорит Буба и гладит Юлию по волосам. Расщедрился Господь, волосы у Юлии густые и душистые, блестящие и струящиеся. Живые.
— Я способна любить и за это благодарю тебя, мама, — шепчет Юлия, — я никогда не причиню такую боль своей дочери и за это благодарю тебя, мама… Я лучше тебя вожу машину и за это…
Юлия тихонько плачет. Ведь мать ее любит, и она сама любит мать, только не может противостоять ее страху, не может сделать так, чтобы мама не боялась… А вдруг дело в том, что в самой Юлии живет страх, и если дочь перестанет трусить, то мать последует ее примеру? Как она могла напомнить матери об отце, разбередить незажившую рану, зачем она так? Чтобы досадить, такое вот превышение границ необходимой самообороны. А теперь Юлию мучает совесть. Так всегда: или чувствуешь себя виноватой, или обиженной. Ни то ни другое ей не по душе.
— А знаете что? — меняет тему Буба. — Расскажу-ка я вам анекдот про еврея. Очень любопытно.
Роза и Юлия притулились рядом с Басей на диване. Как красиво они смотрятся вместе! Что-то в этой комнате неуловимо изменилось, словно промелькнуло нечто прекрасное, коснулось, блеснуло, — да так и осталось невидимым.
— В Нью-Йорке жил один еврей, и у него была маленькая мясная лавка. И вот однажды большой дом перед лавкой снесли: на его месте собрались построить супермаркет. Еврей тут же отправился к раввину и попросил того проклясть строящийся магазин, ведь у еврея имелось семь дочек, и ему никак нельзя было обанкротиться. Ребе ответил: «Ты, глупый еврей, выходи утром, мой улицу перед своей лавкой и семикратно благословляй этот супермаркет». Еврей огорчился, но не посмел ослушаться, ежедневно мыл и благословлял, а супермаркет все рос и рос. Но вот в один прекрасный день стройка закончилась, и еврей решил, что его бизнесу крышка. Тут перед его лавкой останавливается шикарный лимузин, из него выходит супермужик (типа твоего Себастьяна, Роза) и говорит: «Уважаемый, я хозяин этого супермаркета, я ежедневно приезжал на стройку и ежедневно видел вас. Вы продолжали четко исполнять свои обязанности, вы не продали свою лавку, не то что ваши соседи, вы с улыбкой смотрели на мою стройку… У меня к вам предложение. Не хотели бы вы стать заведующим мясным отделом в моем супермаркете?»
— Красиво, — оценила Бася, — только совсем нереально.
— Знаю. Для тебя в особенности. Мы думали об этом. — Юлия подмигнула Розе и Бубе. — Уж ты-то быстренько ликвидируешь свою лавчонку. И пожалуй, поступишь правильно. Петр никогда тебя не любил.
— Когда-то он точно любил меня, — живо возразила Бася.
— Он забывал о твоих именинах, — подлила масла в огонь Роза.
— Об именинах-то он не забывал никогда! Впрочем, это неважно. Но он всегда помнил.
— И однажды опоздал на шесть часов, а ты его ждала.