Бабочка

Первый десяток овец перемахнул через полуметровую стену играючи, точно табун арабских скакунов. Второй и третий сбавили темп, но с заданием справились. Проблемы начались с сорок пятой овцы. Она в нерешительности мялась у преграды, принюхивалась, присматривалась, жалобно блеяла и оглядывалась на Егорова в надежде, что он, жестокосердный, отменит задание.

– Давай, прыгай, – проворчал Егоров сердито. – Мне тяжело, а ты чем лучше?

Кто же мог подумать, что спровоцировать овечий бунт так просто? Одно неосторожное слово, и гениальный план дал трещину: вместо

стройных рядов марширующих овечек перед внутренним взором предстало бестолково сгрудившееся стадо – попробуй пересчитай…

И вообще, кто сказал, что подсчет овец спасает от бессонницы?! От бессонницы спасают пара бокалов хорошего вина или, на худой конец, стопка водки, а овцы… Овцы, даже виртуальные, всего лишь наивные, ленивые зверушки, и в качестве снотворного они никак не годятся.

Надо попробовать охоту. Не тупо наблюдать за копытными, а деятельно отстреливать, ну, скажем, рябчиков или летучих мышей. Да, лучше летучих мышей – этих крылатых тварей Егоров особенно не любил.

Решено, сначала перекур, а потом еще одна попытка задобрить Морфея.

Егоров сел в кровати. Эх, хорошо, что болеет он не как обычные смертные, а по блату – в отдельной люксовой палате. Никаких тебе назойливых соседей-соглядатаев. Можно выйти тихонько на балкон и, наплевав на больничный режим, покурить.

Сигареты контрабандой принес сегодня утром друг Пашка, воровато оглядываясь на хорошенькую медсестричку, сунул пачку Егорову в карман – конспиратор. А потом еще полчаса ныл, что курение вредит здоровью и что Минздрав не просто так предупреждает. Пришлось объяснить товарищу, что загнется Егоров скорее от бессонницы и безделья, чем от никотина.

Егоров лежал в частной клинике уже почти неделю, и если с бездельем хоть как-то помогали мириться книги – тоже, между прочим, контрабандные, – то с бессонницей была настоящая беда.

А всему виной авария и, как следствие, черепно-мозговая травма, не так чтобы очень серьезная – легкий обморок, головная боль, тошнота, – но разрушившая в одночасье все его планы на отпуск. В кои-то веки вырвался на охоту, и нате вам – джип всмятку, голова чудом уцелела. А теперь вот бессонница…

Егоров вышел на балкон, облокотился о перила, закурил. Ночью можно было курить, особо не таясь, курить и смотреть на Большую Медведицу, необычайно яркую и даже в чем-то загадочную, и убеждать себя, что после перекура сон непременно придет. А еще ночью рождались стихотворения, порожденные бессонницей и от этого особенно пронзительные и искренние…

Он улыбался мыслям несуразным,Смотря в заиндевелое окно,И допивал крепленое вино,Окрашивая скатерть ярко-красным.Душа еще сопротивлялась сну,В глазах еще не гасло пламя свеч, ноЗима, приникнув к черному окну,Морозной кистью выводила: «в-е-ч-н-о»… [1]

О том, что Егоров, зануда, циник и эгоист до кончиков ногтей, сочиняет вирши, не знал никто, даже лучший друг Пашка. Эту сторону своей жизни он оберегал особенно рьяно, даже более рьяно, чем право на

одиночество…

Все, в сторону лирику, пора переходить к практике. Егоров вернулся в палату, улегся на кровать, закрыл глаза.

Загнав всех своих овец в аккуратный загончик и накормив свежескошенной травой, он зарядил виртуальную винтовку и принялся выискивать на виртуальном небосводе крылатых тварей. На сей раз фантазия подвела: рябчиков – сколько хочешь, а летучей мыши ни одной. Егоров присматривался и так и этак и даже винтовку поменял на дробовик, как в «Думе», а толку – чуть. Вот она – непруха…

От виртуальных страданий его отвлекло деликатное покашливание. Егоров открыл глаза и тут же их снова зажмурил: вслед за бессонницей в его безмятежную обывательскую жизнь прокрался глюк. Глюк выглядел как гигантская летучая мышь, болтался на шторах, таращил черные глаза-пуговицы и тоскливо вздыхал.

– Привет! – лишь усилием воли Егоров удержался от желания вскинуть дробовик и разрядить в глюк всю обойму.

– Привет. – Мышь-переросток снова вздохнула, втянула носом воздух, спросила с завистью: – Курил?

– Курил, а что?

– Я бы тоже…

– Ну, так за чем дело стало? Угощайся! – он кивнул на початую пачку.

– Спасибо. Мне нельзя, у меня режим.

– Так и у меня режим.

– Ты – другое дело, ты настоящий.

– А ты?

– Я? – Гостья задумалась. – Я не знаю. Скучно тут, – сказала без перехода.

– Где?

– Тут, где я.

– А ты разве не там же, где и я?

– Я где-то на границе. Ты первый настоящий.

– А, ну тогда понятно.

Интересный у них получался разговор, очень содержательный. Надо будет завтра попроситься на консультацию к психиатру, а то мало ли что, вдруг это серьезно.

– И поговорить не с кем, – продолжала печалиться гостья. – Никто меня не слышит.

– Я слышу.

– Ты первый и единственный.

О как! Он – первый и единственный. Очень романтично.

– Ну так со мной и поговори.

– Можно? – Летучая мышь обрадовалась, взмахнула кожистыми крыльями. – Не шутишь?

Егоров снова закрыл глаза, процитировал себя раннего:

Давай о чем-нибудь поговорим…Об импрессионизме,О погоде…О том, что постоянстваНет в природе,В чем убеждают насКалендари…

…и тут же испугался. Что это на него нашло? Незнакомой летучей мыши доверяет самое сокровенное…

А ей понравилось, Егоров как-то сразу понял, что понравилось: по влажному блеску черных глаз, по трепетанию крыльев, а еще по тому, как она смущенно сказала:

– Еще хочу. Можно?

И он, циник, зануда и эгоист до кончиков ногтей, расплылся в смущенной улыбке и сказал:

– Конечно, можно.

Время пролетело незаметно. То ли из-за стихов, то ли из-за того, что собеседница ему досталась очень хорошая, молчаливая и внимательная.