Бабушка Акулина
Шрифт:
В мире "отбросов общества" - в этом печальном и грустном мире - есть свои отвергнутые, и бабушка Акулина принадлежала к последней категории их.
* * *
– Вот так фунт с походом!
– воскликнул Ярлык, разрешая общее напряжённое молчание.
– Дела наши - табак!
– сказал Дьякон.
А Адвокат мрачно подтвердил:
– Последнего приюта мы лишились!
– Н-ну, приют-то останется за нами, - успокоительно протянул Мамочка.
– А как и чем мы сегодня будем питаться, - вот это штука.
– Н-да, на сей день мы лишены пищи, -
– Попищишь, попищишь, да с пустым брюхом и ляжешь!
– сострил Ярлык.
– Детушки... водицы бы!
– открыв глаза, прошептала больная...
Настенька дала ей воды. Старуха напилась, перекрестилась дрожащей рукой и обвела всех глазами. Потом она тяжело вздохнула и странно двинула головой по куче тряпья, на которой она лежала.
– Господи, сколько вас!
– заговорила она своим скрипучим голосом, дрожащим от слабости и ещё более неприятным поэтому.
– Того вон я не знаю... кто это ты?
– Я - Бух...
– Ну, Бух, так Бух, бог с тобой... всё равно человек. Все мы люди одинаковые. А я вот умираю, братценьки... Умираю, старуха, господь с вами! Жила, грешила, пьянствовала, воровала... вот умру и ничего такого больше не буду делать...
– Это ты правильно, - мёртвому человеку, должно быть, и выпить никогда не хочется, - шутливо подтвердил Дьякон.
С возвращением к бабушке сознания к нему возвратилась надежда на возможность чего-нибудь поесть сегодня.
– Ничего не хочется, да! А вы простите меня... И вас всех господь простит. Не любили вы меня, старуху, ну, это ваше дело. Я любила вас, ей-богу!.. Прощайте, спаси вас царица небесная!
Старуха снова перекрестилась.
– Ну, это ты, баушка, брось!
– хмуро сказал Адвокат.
– Поднимешься... полежишь и встанешь...
– Нет, уже не встану. Вся как есть разбилась, - видно, печёнки отбила. Вон как горю... Прощайте!
– Бабка!
– остановил её Мамочка, - брось-ка ты это, - лучше вот что скажи: ты собрала сегодня чего?
– Я-то? Отшибло память, не помню. Кажись, собрала... Как, чай, не собрать? Всегда ведь собирала...
– А куда оно делось?
– осведомился Дьякон.
– Не знаю... Кто меня поднял? Никифорыч? У него, поди...
– Добеги-ка, Настенька, узнай.
– Пойду я на улицу с такой-то битой рожей!
– Я те швырну, так ты полетишь, а не пойдёшь!
– Дьявол!
– Не ругайтесь, дети... не нужно... дайте мне другие какие слова услыхать... Умираю ведь... поверьте - умираю... Вот что, детушки: в головах у меня в коробочке трёшна есть бумажкой... так это я на гроб себе... припасла... выньте... как помру я... и...
Она задыхалась, - и на лбу у неё выступил пот. Публика молчала, пристально и сосредоточенно рассматривая её, и это молчание продолжалось минуты две.
– Бабушка Акулина...
– глухо начал Дьякон.
– А?
– Вот что, ты не обижайся на меня. Только я скажу... вот что, мёртвому человеку всё равно... он ничего не хочет, а мы живые. Тебе что? Ты в гробу или без гробу... всё равно; гроб-то всегда от
– Не надо... что ты?
– шепнул Адвокат.
Дьякон посмотрел на остальную публику.
Она ждала конца его предприятия, - жадно ждала, он видел это.
– Нам-то тоже, что ли, помирать?
– шёпотом же ответил Дьякон и, наклонясь к старухе, спросил: - Как же? Возьмём мы?
Бабушка Акулина раскрыла рот, почвакала губами и еле слышно проговорила:
– Берите, берите, дура я старая... ишь ведь, перед смертью-то забыла про вас было... берите... вот тут... конешно... гроб от полиции... дура.
И замолчала.
– Ярлык! Лети! Духом!
– торжествующе шептал Дьякон, выволакивая из-под изголовья белую аптечную коробочку стрёшницей.
Ярлык сделал гримасу и исчез.
– Отойдём от неё, братцы, надо покой дать человеку, - предложил публике догадливый Дьякон.
Публика отхлынула от бабушки Акулины. Она осталась одна на куче тряпок. Её серое лицо ярче выделялось на их фоне. Лежала она неподвижно и лишь иногда слабо стонала.
Никто не заметил, когда именно она умерла.
* * *
А хоронили её на другой день. Гроб стоял на телеге, извозчик без шапки шёл рядом с телегой и протестующе говорил, обращаясь к Никифорычу, шагавшему с разносной книгой в руках по другую сторону катафалка бабушки Акулины:
– Говорю я правду. Али это порядок? Хвать человека - вези! На, везу! А кто мне рубль додаст? А-а?! Я бы работал на хлебном базаре за полтора рубля,- а здесь мне полтину сунут. А опосля-то не попадёшь. На сколько время проваландаюсь с вами? А мне на полтину-то лошадь не прокормить, - вот оно что, друг.
Но Никифорыч не обращал внимания на воркотню извозчика. Рядом с ним, старым солдатом, видавшим виды на своём веку, шёл Адвокат, согнувшись в три погибели, без шапки, с завязанными грязной тряпкой ушами и засунув руки глубоко в рукава какой-то рваной кацавейки. Никифорыч внушительно говорил ему:
– Старуха была для вас, чертей, - мать. Зашибала она, но это ничего. Воровала - опять для вас. Видишь? И вот я её провожаю и ты. И, если бы меня не послали, выпросился бы и пошёл проводить старуху. Понял? Я, брат, людей вот как вижу, - насквозь. Н-да. А вот ты умрёшь, а умрёшь ты ско-оро, брат. Уж меня не обманешь, нет, я по роже вижу: скоро ты умрёшь! Но тебя я провожать не пойду, коли меня не пошлют. Ни-ни! Потому, что ты такое? Плесень.
Адвокат вскинул свои бесцветные глаза на Никифорыча и криво улыбнулся.
– Мне не надо, не ходи...
– И не пойду. И поезжай ты в могилу один.
– Ну так что? И поеду.
– И поедешь, - потому, что ты есть? А старуха была мать вам... Сердце у ней было. Понял?
Была оттепель, шёл снег.
Крупными, тяжёлыми и мокрыми хлопьями он падал на гроб бабушки Акулины, и весь этот простой, сосновый некрашеный гроб был мокр от снега, таявшего на нём.
Так-то вот хоронили бабушку Акулину, воровку, нищую и филантропку Задней Мокрой улицы. 1895 г.