Багратион
Шрифт:
Между тем пехотные колонны французских войск продолжали правильно и быстро двигаться на город с застрельщиками впереди. Кавалерийские взводы прикрывали с боков батареи легкой артиллерии. Как раскаты грозы, гремели пушечные выстрелы. По временам облака густого синего дыма застилали эту картину. Кругом Багратиона были расставлены на высоких ножках подзорные трубки и телескопы. Но Петру Ивановичу они были не нужны. Его зоркий глаз отчетливо различал все, что делалось в городе и над городом. И чего не видел глаз, то разгадывал он сам. Его смуглое лицо было покрыто горячим потом, солнце
Как-то само собой сделалось: не успела Вторая армия стать на биваке, как позади того места, где находился главнокомандующий, появились продавцы с холодной водой, квасом, пивом и огурцами. Штабные офицеры наскоро освежались питьем и бегом возвращались к свите. В этой сутолоке мелькали и крестьянские зипуны, армяки, войлочные шляпы. Здесь же оказались и три росаснинских мужика. Какой-то полковник квартирмейстерской части долго разговаривал с ними, а потом отвел прямо к главнокомандующему. Князь Петр Иванович кипел, и все возле него кипело. Мимо везли из города подбитые орудия и лафеты. Из резерва скакали к Смоленску свежие артиллерийские роты.
Атаки французов начинали заметно ослабевать. В четыре часа дня открыл было наступление Даву, но скоро был отбит. Почти смеркалось, когда Багратиону доложили, что подходят головные части Первой армии. Шестой корпус генерала Дохтурова уже становился на бивак. Барклай вел свои войска форсированными маршами, по-суворовски, без привалов. Солдаты ели на ходу. "Ведь умеет же квакер и спешить!" - подумал Петр Иванович. Первый день смоленской битвы кончился. Багратион вскочил на коня.
– Еду! Прочь с дороги! Раздайся, други!
Он карьером пустился вниз, через мост, в город. Свита неслась позади. Улицы Смоленска были загромождены ранеными, умирающими и мертвыми. Жители сидели в сараях и погребах. Кое-где занимались пожары, - небо розовело от всполохов и казалось живым. Раевский и Паскевич встретили главнокомандующего у Королевского бастиона. Багратион поцеловал Раевского и обнял Паскевича.
– Спасибо вам нижайшее, други! Вы спасли армии русские и Россию. Что тебе, что мне, Николай Николаич, поздно биографию свою днем нынешним начинать. Мы ее начали в семьсот восемьдесят восьмом годе, при Потемкине, ты подпоручиком, а я прапорщиком. Помнишь небось как в дружбу вступали? А вот Иван Федорыч - дело иное. Сегодня история его открылась. И будет она немаловажной...
Из темноты выехал всадник в генеральской шляпе и звездах. Это был Барклай. Он молча поклонился и крепко пожал руку обоим защитникам Смоленска.
Глава двадцать пятая
В течение этого дня Наполеон несколько раз сожалел, что так заносчиво отказался от приготовленного маршалами подарка. Неудача атак, которыми он руководил, его поразила. К вечеру у него собралось под рукой двести тридцать тысяч человек. Завтра эта громада должна будет овладеть Смоленском.
– Слушайте, Жюно! Вы зажирели и стали неповоротливы, как те немецкие быки, которыми вы командуете. Под Островной вы потеряли маршальский жезл. Однако я помню вас и таким, каким вы были раньше. Вы можете сегодня же найти свой жезл.
Жюно молчал. Тысяча чертей! Уж как надоели его солдатской душе выговоры с высоты, на которую он сам втаскивал этого человека! Ему дали Вестфальский корпус, толпу солдат-свинопасов, розовых, как ветчинные окорока, и таких же жирных, и уверяют, будто зажирел он сам. А если бы под командой у него были не немцы, а французы, он, может быть, завоевал бы уже и Смоленск и Россию...
– Чтобы отыскать маршальский жезл, Жюно, - продолжал император с обидно-снисходительной усмешкой на холодном лице, - вам надо открыть переправу повыше города, перейти через Днепр и отрезать русским дорогу на Москву. Тогда мы завтра покончим все это без лишних усилий. Вы поняли, Жюно?
Жюно поклонился. Конечно, понял. Конечно, сделает. Маршальский жезл!..
– Видишь, Алеша, трубу? Веди, душа моя, пушки прямо на нее, мимо и дальше, покамест не пришло повеление стать. Сам посмотри, как батареи разместятся...
Весь вечер Олферьев провозился с расстановкой пушек по днепровскому берегу, выше города. И лишь близко к полуночи вернулся в главную квартиру. Но Багратион тут же послал его к командиру шестого корпуса Первой армии генералу от инфантерии Дмитрию Сергеевичу Дохтурову.
Генерал был нездоров и лежал в шалаше на походной койке, в сюртуке и фуражке, под черной косматой буркой. Он поднял круглое лицо и протер кулаком добрые карие глаза,
– Что? Шестой корпус назначен для смены седьмого?
– Так точно, ваше высокопревосходительство. Дохтуров сел на койке и закряхтел.
– Сакремент! Очень даже хорошо, молодой человек! Уж лучше на поле славы помереть, нежели в кровати!
Отсюда Олферьев помчался в город. Генерала Раевского он отыскал на террасе над Молоховскими воротами. Николай Николаевич дремал на ковре. Прочитав повеление о смене, он зевнул и сказал подошедшему Паскевичу:
– Слава богу, нас сменяют! Сделайте милость, Иван Федорыч, покажите Дохтуровскому квартирмейстеру наши места на позиции, с тем чтобы выходили полки тотчас по смене. И до света - всем выступить.
Только на заре закончились разъезды Олферьева. Возвращаясь на бивак, он догнал легкую артиллерийскую роту, которая, сменившись, шла из города. По всему было видно, что роте крепко досталось поработать. Орудия от дул до затравок так закоптились, что стали какого-то необыкновенного черно-сизого цвета. Лица людей, шинели и портупеи были так густо покрыты огарками от картузов, что солдаты походили на трубочистов. Рота медленно двигалась по дороге. Навстречу со всех сторон выходили еще не бывшие в деле офицеры и набрасывались с жадными расспросами на поручика, ехавшего впереди. Но ответы поручика были до крайности односложны.