Багровая заря
Шрифт:
— А зачем я тебе понадобилась?
Прежде чем ответить, она щелчком отбросила вниз окурок, встала и подошла ко мне. Стоя надо мной и глядя на меня сверху вниз, она сказала:
— Твоя трансцендентная сущность лежит в области экзистенциальных эманаций ортодоксального понимания хрен её знает какой задвинутой грёбаной инь твою в ян, по методу иррационального бессознательного трахания мозгов, и всё в таком духе.
Я хохотнула, приподнявшись на локте.
— Прости, что?! Я что-то не совсем въезжаю…
— Вот и не парься. — Она
— Проще уж сказать, что тебе захотелось мной перекусить, — сказала я, отодвигаясь. — Ты поиграешь со мной, как кошка с мышью, а потом…
Её лицевые мускулы дёрнулись.
— Нет! — рявкнула она, оскалив зубы.
Её жёсткая грива ощетинилась, кошачьи глаза вспыхнули. Я отползла и сжалась в комочек. Мной овладела подавленность, в горле пересохло так, что я выпила бы сейчас целую цистерну воды. Это были последствия рок-н-ролла. Пустота в душе и сушняк во рту. А также трансцендентная сущность грёбаной эманации.
— Нет, — повторила Эйне уже мягко, спрятав клыки и позволив своей гриве улечься. — Поверь мне.
— Мне трудно тебе поверить.
— И всё же попробуй. Ты ничем не рискуешь.
Я усмехнулась.
— Не рискую? А если ты проголодаешься?
Она опять обхватила руками колени и стала какой-то печальной и очень усталой. Сидя в нескольких шагах от меня, она смотрела куда-то вдаль, на гаснущие огни города. Рассеянный в воздухе свет от всех этих огней странно притягивался к ней, и изящный овал её бледного лица серебристо светился в полумраке.
— Ты боишься меня… Я понимаю. Тебя пугают мои глаза, мои зубы, моя холодная кожа. И то, что я могу делать вещи, которых люди не умеют. Я сделала всё, чтобы ты мне поверила, то ты всё равно не веришь. Я нашла и наказала того, кто убил твою сестру. Я уничтожу всех, кто чем-либо тебе неугоден! Только назови этого человека, и его не станет.
— Что ты, мне этого не нужно, — содрогнулась я.
— А что тебе нужно?
Я подумала.
— В данный момент мне хотелось бы хоть глоточек воды. После этого курева у меня жуткий сушняк. Что это вообще была за глюковина? Травка?
Она засмеялась.
— Подожди, я скоро.
Я осталась одна на крыше, а через пять минут передо мной упруго встала пятилитровая бутыль воды. И я утолила жажду.
Со мной на руках она ловко приземлилась на подоконник. Самого полёта я не успела почувствовать: он длился не больше секунды. Её крылья сложились и исчезли, и с бесшумностью кошки она спрыгнула на ковёр — на вычищенный мною ковёр! Грязными сапогами! Могу поклясться, что в этот момент мне было всё равно, кто она такая и что она может при желании со мной сделать. Я зарычала и стукнула её по плечу кулаком.
— Что? — удивилась она.
— Ты ужасная, невоспитанная, немыслимая грязнуля! Я два часа чистила ковёр после твоего последнего визита, и пожалуйста — опять следы!
Она смутилась, посмотрела на свою обувь.
— Прости меня… Я уже отвыкла думать о таких вещах.
— У тебя дома разве нет ковра?
Она улыбнулась.
— У меня нет дома.
— Как это? — поразилась я. — А где же ты спишь?
— Где настигнет усталость, там и сплю.
— Значит, ты бродяга?
— Что-то вроде того.
— И давно ты так живёшь?
— Уже и не помню. Чертовски давно. Я привыкла.
— А на что ты покупаешь одежду?
— Я уже давно обхожусь без денег. Я просто беру то, что мне нужно.
— Берёшь? И не платишь?
— Да.
— То есть, ты… воруешь?
— Нет, детка, я просто беру.
Мои мозги были сейчас слишком усталыми и перегруженными свалившейся на меня массой впечатлений, чтобы я могла уяснить тонкую разницу между «воровать» и «брать»; отец и Алла, по-видимому, спали, и мне очень хотелось последовать их примеру. Казалось бы, всё, что случилось со мной в последние дни, не могло способствовать крепкому сну, но вот странное дело: стоило мне увидеть мою постель, как меня тут же потянуло в неё упасть.
— Эйне, прости, я жутко, жутко устала… — У меня вырвался долгий, душевный зевок.
Забравшись под одеяло, я свернулась клубочком. Меня не беспокоил ни затхлый запах, ни пятна на ковре, которые мне снова придётся отчищать; безумный рок-н-ролл на крышах был тысячу лет назад, а Эйне была нарисована чокнутым художником на моём окне. И вся трансцендентная фигация иррационального шизоидного изохренизма. Спать…
Был день, была жара. Я чистила картошку на кухне, а в открытое окно доносился шум улицы. На плите в кастрюле булькала вода, в которой плавала бледная куриная плоть, когда я вдруг услышала хлопанье больших крыльев, и на кухонный подоконник прямо из сияющего голубого неба спрыгнула Эйне.
— Ты разве не боишься дневного света? — удивилась я.
— Дневной свет? Чепуха, — сказала она. — Мы его не боимся, никогда не боялись. Вы, люди, заблуждаетесь насчёт нас. Те существа, которых вы описываете в легендах, не имеют почти ничего общего с нами. А ночной образ жизни — дело привычки.
И тут нож, как будто нарочно, соскользнул с картофелины и возился мне в палец. На стол закапала кровь. Спиной почуяв неладное, я обернулась и увидела красноглазое и клыкастое существо. Затхлым ужасом и смертью дохнуло мне в лицо, я попятилась, но позади был стол. Вот и всё, подумалось мне. Я зажмурилась.
Секунда, две — ничего не происходило. Я открыла глаза. Эйне, уже погасив в глазах плотоядный огонь, протягивала ко мне руки.
— Нет… Я тебя не трону, ты же знаешь.
Я судорожно нащупала позади на столе нож, готовясь обороняться, но Эйне покачала головой.
— Он тебе не понадобится. Всё хорошо. Обними меня.
Я не трогалась с места. Тогда она сама шагнула ко мне, взяла из моей ослабевшей от страха руки нож и положила его на стол. Я оказалась в её холодных объятиях и обмерла, ожидая, что её зубы вонзятся мне в шею; они не вонзились, и я ослабела. Табуретка была очень кстати.