Багровое око
Шрифт:
Конан незаметно вытащил из дорожного мешка свою ловчую сеть и расправил ее за спиной. Улучив момент, когда трясущийся шар был на высоте его плеча, он быстро набросил ее на лопающиеся от смеха щеки. Шестилик забился в путах, как огромная рыба.
Киммериец перехватил сеть внизу и принялся обвязывать ее веревкой, чтобы пленник не мог выскользнуть, но внезапно он почувствовал, что бьющийся и теплый шар обмяк в его руках. Румяно-розовая окраска щек сменилась сначала белизной, а потом оттенком серого камня. Глаза на всех лицах закрылись, кожа стала холодеть.
— Проклятье! — выругался Конан. — Не мог же он отдать концы!.. Это невероятно!
Он сбегал к озеру, принес воды, хорошенько окатил помертвелые лица. Радостное, удивленное, гневное, испуганное… — все они были теперь неподвижными и серыми, как каменные маски. На всех застыло одно и то же выражение — горькой обиды и обреченной тоски.
Бонго лизал его, упирался носом, мягко трепал из стороны в сторону, прихватив зубами за ухо. Наконец — к великому облегчению Конана! — серые веки дрогнули, приоткрылся сначала один глаз, за ним все остальные, и Шестилик слабо шевельнул губами, словно ему не хватало воздуха.
— Зачем… зачем ты?.. — прошептал он.
— Откуда же я знал?! — сердито воскликнул киммериец, скрывая радость и облегчение. — Ну и сюрпризики ты мне преподносишь! Клянусь Кромом, я не хотел тебе ничего плохого! Ты то и дело уносишься в небеса, не договорив самых важных вещей. Я только хотел, чтобы ты побыл возле меня, помог своими советами. Недолго, совсем недолго! Мне нужно лишь встретиться с Багровым Оком и прикончить его. Для этого я и пришел сюда.
— Багровое Око… — прошептал Шестилик. — Черный Слепец… невозможно… безумно… Ты убил меня… убил… убил…
— Ерунда! Ты поправишься! Смешно умирать оттого, что на голову тебе набросили сетку.
— Ты не понимаешь… Я не смогу больше взлететь…
— Еще как взлетишь!
— Я буду валяться в траве… любой зверь найдет и растерзает меня… — шелестел несчастный шар.
— Я не брошу тебя! Буду носить с собой, пока ты не оклемаешься и не наберешься сил. Ты только подавай мне в нужный момент дельные советы, и с тобой не случится ничего дурного.
Шестилик еще долго вздыхал, стонал и шелестел, закатывая глаза и страдальчески морща губы. Но серый оттенок его кожи стал чуть более живым и розовым.
Конан тем временем приспособил злосчастный силок за своей спиной так, чтобы обессилевший шар мог расположиться в нем с наибольшими удобствами.
— Я думаю, что от твоего вида все исчадья мигом разбегутся с моего пути, — сказал он, осторожно пристраивая шар за плечами. — В любом случае, я надеюсь, ты вовремя шепнешь мне на ухо, кому стоит, а кому не стоит подавать руку, переводя через ручей. Главное же — с красотками! Ты уж проследи, чтобы я не ошибся. Иначе всю жизнь меня будет прошибать холодный пот от каждого ласкового и призывного взгляда!.. Клянусь Кромом, третье липучее создание я уже не вынесу…
Конан, видевший с высоты, как, в сущности, невелик остров, рассчитывал добраться до логова Багрового Ока за полдня или даже меньше. Но планы его расстроил Шестилик, неожиданно оказавшийся очень тяжелым. То ли мстительный шар обладал способностью увеличивать свой вес, совсем как пленительное исчадье, то ли беспросветная тоска сделала его прыгучее и порхающее тело чугунным — как бы то ни было, вскоре веревки силка натерли Конану плечи. Не пройдя и половины намеченного, он вынужден был опустить свою ношу на землю и устало присесть рядом. Шестилик был по-прежнему бледным, с надрывной тоской и пронзительной жалостью к себе самому в глазах. Сеть розоватых полос от врезавшихся веревок пересекала его кожу во всех направлениях, придавая сходство с раскрашенным детским мячом.
— Если ты не перестанешь тянуть меня вниз, я брошу тебя прямо здесь, — угрюмо пообещал ему киммериец.
— Бросай, — равнодушно откликнулся шар. — Мне все равно.
Впрочем, когда Конан разжег костер, чтобы поджарить пару крупных птиц, принесенных в зубах Бонго, настроение его изменилось. Покрывшись малиновыми и синими пятнами, Шестилик взволнованно завозился в сетке.
— Это огонь! Это огонь!
— Конечно, огонь! Что же это еще может быть?..
— Но это не живой огонь! Это огонь-разрушитель! От него все погибнет вокруг!.. — лепетал шар, перекатываясь с лица на лицо.
— Неужто? — усмехнулся Конан. — А я-то надеялся поджарить на нем двух аппетитных пташек. Одну, кстати, могу уступить тебе.
— Я же говорил — я не нуждаюсь в пище! Свобода, одна свобода питает меня! Она — воздух мой, свет, еда и питье… Свобода… — Бормотанье его сорвалось в глухие и короткие рыданья, похожие на кошачий кашель.
— Клянусь богами вашего дурацкого острова, твое нытье изрядно утомило меня! — прикрикнул на него Конан. — Я ведь могу и не выдержать и отдать тебя в пищу огню, которого ты так боишься! Ну, не трясись, не трясись, я пошутил, — добавил он поспешно, заметив, что от его угрозы и без того еле живой шар чуть не лишился чувств от ужаса. — Если не хочешь есть, я не настаиваю, но, по крайней мере, поговори со мной! Давно у меня чешется язык задать тебе один простенький вопроси кто ты есть? Сколько живу, впервые вижу такое… — Он неопределенно помахал в воздухе ладонью, не найдя слов, которые не слишком обидели бы чрезмерно ранимое создание.
— Кто я? — меланхолично откликнулся шар. — О, кто я? Мне и самому чрезвычайно интересен ответ на этот вопрос.
— Ты что, хочешь сказать, что не знаешь, откуда ты взялся и кто твои родители? — удивился киммериец, знавший своих предков вплоть до пятого колена.
— Не знаю! Вернее, не помню, — бледно-серый шар был воплощенная печаль и отрешенность. — Если бы я помнил все, что случалось со мной за многие тысячелетия, я не смог бы жить. Я не смог бы летать, потому что груз памяти пригибал бы меня к земле. Я не смог бы удивляться новому, так как ничего нового в мире для меня не существовало бы…
— Ты живешь много тысячелетий? — недоверчиво переспросил Конан.
Шестилик покивал, скорбно опустив веки, словно солидный возраст был горькой и трагической несправедливостью его судьбы.
— Я живу очень долго. Точно сказать не могу, не помню. Раз в несколько сотен лет я сам добровольно лишаю себя памяти. Для этого я бросаюсь с большой высоты в океанские волны. Ударившись о воду, нельзя разбиться насмерть, я только теряю ненадолго сознание. Все прожитое при этом стирается из памяти, словно буквы, написанные на песке палкой. Остается очень немногое: смутное знание, что свобода — самое ценное, самое главное, самое насущное, что есть у меня. Да еще — что когда-нибудь, когда опыт прожитых лет станет пригибать меня к земле и мешать полету, нужно броситься с высоты в океан и начать жить заново.