Багровые реки
Шрифт:
Шернина. После долгого молчания он с трудом выговорил:
— Боже мой… что вы имеете в виду?
— Я говорю об ампутации глазных яблок. Вот снимки глазниц крупным планом. Посмотрите на эти надрезы и скажите, мог ли это сделать врач? Убийца извлек глаза, но очень старался не задеть веки — характерно ли это? Требует ли такая операция солидных познаний в анатомии?
Шернесе опять склонился над снимками.
— Кто мог сотворить такое? Нужно быть поистине чудовищем, чтобы… А где это случилось?
— В окрестностях Гернона. Доктор, ответьте на мой вопрос: как по-вашему, это дело
Офтальмолог выпрямился.
— Весьма сожалею, но… я не знаю.
— Какова, на ваш взгляд, техника подобной операции?
Врач еще раз пристально вгляделся в фотографии:
— Я думаю, он ввел под веко лезвие и… рассек зрительный нерв и глазодвигательные мышцы, пользуясь упругостью тканей века. А затем… повернул и извлек глаз, действуя лезвием как рычагом, плашмя. Как перевертывают монетку, понимаете?
Ньеман уложил снимки в карман. Врач следил за каждым его движением; казалось, он продолжает видеть страшные картины сквозь ткань плаща. Его рубашка потемнела от пота на груди и под мышками.
— Я хочу задать вам еще один вопрос, — тихо сказал Ньеман. — Только подумайте хорошенько, прежде чем ответить.
Шернесе отошел от стола. Тени качавшихся деревьев метались по всей веранде. Врач знаком попросил комиссара продолжать.
— Что общего вы находите между глазом и рукой человека? Существует ли какое-нибудь сходство между этими частями человеческого тела?
Офтальмолог прошелся по комнате. К нему снова вернулись спокойствие и профессиональная уверенность опытного специалиста.
— Сходство очевидно, — сказал он, подумав. — Глаз и рука суть единственные уникальные части нашего тела.
Ньеман вздрогнул. Еще со времени разговора с Костом он предчувствовал нечто подобное, но не мог ясно сформулировать свои мысли. Настал его черед покрыться испариной.
— Что вы имеете в виду?
— Строение радужной оболочки глаза неповторимо. Она состоит из тысяч фибрильных волокон, образующих единственный в своем роде рисунок у каждого из нас. Это, если хотите, биологический паспорт человека, отражающий уникальное сочетание его генов. По рисунку радужной оболочки можно установить личность так же точно, как и по отпечаткам пальцев. Специалисты называют это биометрической подписью. Лишите человека глаз и кистей рук — и вы уничтожите признаки, свойственные ему одному. И кем станет покойник, лишенный этих признаков? Никем. Безвестным трупом, вот и все. Что от него останется? Душа? А что мы о ней знаем? В некотором смысле, это самый ужасный конец, какой может постичь человека. Кучка мертвой плоти в общей могиле…
Блики, играющие на стеклянной перегородке, отражались в бесцветных глазах Шернесе, делая их еще более пустыми и прозрачными. Вся комната казалась теперь одним огромным стеклянным оком. Анатомические таблицы, мужской силуэт на фоне света, тени деревьев — все двигалось, плясало, двоилось, словно в колдовском зеркале.
Комиссара вдруг осенило: он вспомнил о сожженных кислотой пальцах Кайлуа, не оставлявших отпечатков, — потому-то убийца и не отрезал их. К чему — ведь они и так были анонимны!
Значит, он отнимал у своих жертв биологические признаки их личности.
— Я даже считаю, — продолжал врач, — что глаза
— Почему?
Шернесе улыбнулся в полумраке и заговорил с апломбом бывалого лектора:
— Некоторые ученые полагают, что радужная оболочка глаза может поведать нам не только о состоянии здоровья человека, но и обо всей его жизни. Ведь в этих цветных ободках, окружающих зрачки, записан весь наш генезис. Вам не приходилось слышать об иридологах?
Сам не зная отчего, Ньеман внезапно проникся уверенностью, что эти слова пролили совершенно иной свет на расследуемое им дело. Он еще не знал, к чему все это ведет, но был почти уверен, что убийца разделял убеждения Шернесе. Врач тем временем продолжал:
— Эта область науки возникла в конце прошлого века. Один немец, приручавший орлов, констатировал странное явление: когда одна из птиц сломала лапу, у нее в глазу появилось маленькое золотистое пятнышко, словно отпечаток несчастного случая. И такие физические отметины существуют, я лично в этом убежден. Кто знает, может, ваш убийца, вырывая глаза у своей жертвы, хотел тем самым уничтожить следы какого-то события, запечатленного на радужной оболочке.
Ньеман отступил к двери, и тень доктора удлиняясь, поползла за ним следом. Он задал свой последний вопрос:
— Почему вы не отвечали по телефону сегодня днем?
— Потому что я его отключил, — с улыбкой ответил врач. — Я не консультирую по понедельникам и решил сегодня привести в порядок кабинет.
Он вернулся к шкафу и, достав оттуда пиджак, облачился в него одним широким уверенным взмахом. Костюм благородного синего цвета не стеснял движений и сидел на плотной фигуре врача как влитой. Шернесе, видимо, только теперь понял смысл вопроса Ньемана.
— А вы звонили, чтобы встретиться со мной? Очень сожалею, что заставил вас напрасно потратить время, — я мог бы изложить вам все сказанное и по телефону.
Комиссар чувствовал, что врач лжет: ни о чем он не сожалел, на его смуглом лице явственно читались эгоизм и полнейшее равнодушие к происходящему. Похоже, он уже начисто забыл об окровавленных глазницах Реми Кайлуа.
Ньеман еще раз взглянул на анатомические рисунки; на них плясали тени деревьев, и оттого казалось, что красные жилки, опутавшие страшные белые шары, извиваются, как змеи.
— Нет, я потратил время не напрасно, — прошептал он.
На улице комиссара ждал новый сюрприз. Облокотившись на капот его машины, спиной к фонарю, стоял человек. Он был так же высок, как сам Ньеман, походил на араба и носил длинные косы, пеструю шапочку и остроконечную мефистофельскую бородку.
Опытный полицейский должен с первого взгляда распознавать тех, кто представляет опасность. Этот верзила, несмотря на свою скучающую позу, был явно опасен. Он напомнил Ньеману торговцев наркотой, за которыми ему приходилось гоняться по темным парижским улочкам. Комиссар мог поклясться, что у парня где-то спрятан пистолет. Взявшись за свой «манюрен», Ньеман осторожно двинулся вперед и… не поверил своим глазам: араб радостно улыбнулся.