Багровый лепесток и белый
Шрифт:
— Как это грустно, — говорит она. — А твоя жена, Агнес, у нее много родни?
— Нет, — отвечает Уильям, — даже меньше, чем у меня. Родной отец ее скончался, когда Агнес была девочкой, мать — когда она заканчивала школу. А отец приемный — он лорд, живет за границей, путешествует и женат теперь на леди, с которой я не знаком. Что до сестер, у Агнес могло быть их три, не то четыре, но все умерли при родах. Она и сама-то едва выжила.
— Возможно, в этом и состоит причина ее болезни?
В глазах Уильяма вспыхивает боль, в голове его звучит полный безумной ненависти голос Агнес: «Ты — причина моей болезни».
— Возможно, — вздыхает он.
Конфетка гладит его по ладони, шероховатые пальцы ее мало-помалу проникают к нему в рукав, сжимают запястье, она уже знает, это распаляет Уильяма — если его вообще удается распалить.
— А вот брат у меня есть, — добавляет Уильям.
— Брат? Правда? — произносит она таким тоном, точно Уильям проявил, обзаведясь подобным родством, невесть какой ум или изобретательность. — И что он за человек?
Уильям откидывается на постель, смотрит в потолок.
— Что за человек? — повторяет он, словно эхо, когда Конфетка опускает голову ему на грудь. — Да, это вопрос из вопросов…
— Здравствуйте, сэр, — произносит проститутка — дружелюбно, но словно бы между делом: так, точно она и рада бы услужить, однако легко смирится с отказом. — Хотите хорошую девочку — недорого?
Она миловидна и ухожена много лучше, чем та веснушчатая девица, что неделю назад предложила ему на одной из здешних улиц свою руку — за шиллинг. И все же, к великому облегчению Генри, реакция его на эту маленькую искусительницу ничем не отличается от реакции на ее более потрепанную товарку: он испытывает жалость. Страстное томление, которое ощущает Генри, прогуливаясь с миссис Фокс, далеко от него сейчас; он желает лишь одного — не ударить лицом в грязь и узнать от этого несчастного существа не меньше того, что узнал он от седоватого.
— Я хочу… всего лишь поговорить с вами, — заверяет он девушку. — Я джентльмен.
— А, хорошо, сэр, — соглашается женщина. — Да я и не разговариваю с мужчинами, которые не джентльмены. Только давайте поговорим у меня дома. Пойдемте со мной, сэр, это недалеко.
У нее выговор простолюдинки, но не кокни: возможно, она — оставшаяся без средств существования служанка из провинции или жертва еще каких-то тамошних обстоятельств.
— Нет, — заверяет ее Генри. — Я сказал это всерьез — я действительно хочу всего лишь поговорить с вами.
Недоверчивость, отсутствовавшая в ее лице, пока она принимала его за соучастника по греху, теперь собирает лоб женщины в морщины.
— Ой, да я разговоры-то разговаривать не умею, сэр, — говорит она и оглядывается назад. — И надолго вас не задержу.
— Нет-нет, — протестует Генри, догадавшись о причине ее нежелания беседовать с ним. — Я заплачу вам за потраченное время. Заплачу столько, сколько вы обычно берете.
Услышав это, она вопрошающе приподнимает подбородок — как девочка, уже достаточно выросшая, чтобы понять: ей обещают нечто неправдоподобное.
— Я беру один шиллинг, — сообщает она. Генри без колебаний сует пальцы в жилетный карман, выуживает не один, а два шиллинга и протягивает их женщине.
— Ладно, сэр, пойдемте, — говорит она, зажимая в ладошке монеты. — Я отведу вас в такое место, где можно разговаривать, сколько душе угодно.
— Нет-нет, — возражает Генри. — Мне вполне удобно и здесь, на улице.
Она разражается хриплым смехом и не прикрывает при этом рта. (Да, миссис Фокс права: падшая женщина узнается сразу.)
— Ну ладно, сэр. Так чего вы хотите услышать-то?
Генри набирает побольше воздуха в грудь, понимая, что кажется ей дураком, и молясь о том, чтобы благодать, ему ниспосланная, превозмогла его малоумие. Женщина сжимает руки за спиной — желая, вне всяких сомнений, чтобы он получше разглядел ее тело. Грудь у нее пышная, талия узкая — она очень похожа на женщин из рекламы крема для обуви да, собственно, и косметики, которую производит его брат. Однако для него эта женщина — не более чем несчастная, которой грозят вечные муки. Сердце сильно бьется в груди Генри, но лишь из страха, что она воспользуется своим хорошеньким язычком, чтобы осмеять его веру или искренность, и презрительно удалится, а ему придется семенить за ней, давясь словами. Только удары собственного сердца Генри и слышит, все остальное тело существовать для него перестало, как если бы оно обратилось в столб дыма или в постамент его души.
— Вы… проститутка, — утвердительно произносит он.
— Да, сэр, — она сжимает ладони покрепче и выпрямляется, совсем как школьница на устном экзамене.
— И когда вы лишились невинности?
— В шестнадцать лет, сэр. Я отдала ее мужу.
— Вы говорите, мужу? — откликается Генри, тронутый ее невежеством по части науки о нравственности. — Да, но в таком случае, нельзя сказать, что вы ее лишились!
Она покачивает головой, улыбаясь по-прежнему:
— Так я за ним замужем-то еще не была. Мы поженились потом, чтобы, как говорится, срам прикрыть.
Уж не смеется ль она над ним? Генри выпячивает нижнюю челюсть, решая показать ей, что о проститутках ему кое-что все же известно:
— А потом вы ушли от него, — словно подсказывает он. — Или он вас бросил?
— Да можно сказать, что и бросил. Он помер.
— И что же заставляет вас вести подобную жизнь? Какую причину вы назвали бы — дурную компанию? Или Общество закрыло перед вами все двери? Или все дело в… вожделении?
— Именно в вожделении, сэр, — отвечает она. — К еде. Если у меня за день ни кусочка во рту не бывает, я по ней прямо с ума схожу.
Она пожимает плечами, надувает губки, облизывает их:
— Слабая женщина, я то есть.
Генри краснеет: она далеко не дура, эта женщина — может быть, она даже умнее его, но какое же будущее ожидает священника, если он тупоумнее, чем его прихожане? (Миссис Фокс уверяет, будто ум его остер не менее, чем у любого другого человека, будто из него получится превосходный викарий, однако она слишком добра…) Разумеется, человек с таким заурядным умом, как у него, может с пользой служить своей пастве, только если ему будет дарована свыше редкостная чистота духа, божественная простота того, кто…