Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Но нет, они, богатые дамы, принимают Конфетку безоговорочно, и это доставляет ей удовольствие большее того, какое она почитала возможным. Она ожидала, что дамы эти отнесутся к ней с презрением, с каким сама она всегда относилась к ним, однако теперь, в такой близости от них, ненависть покидает ее. А уж если сказать всю правду, она ощущает трепет, трепет почти восторженный, всякий раз, когда одной из этих леди случается проявить уважение к ней… При всякой улыбке вежливости, получаемой ею у стойки шляпного гардероба, к примеру; при шепотке «После вас» в туалетной комнате; при шажке назад, с которым ей предоставляется право первой ступить на ковровую дорожку лестницы… От этих эфемерных знаков почтительности Конфетку пронизывает дрожь довольства.
И как не вспомнить то, что происходило на Риджент-стрит, когда она пронизывала, преследуя Агнес Рэкхэм, толпу покупательниц? Конфетка то и дело натыкалась на щебетавших, прижимавших к себе свертки дам, и они осыпали ее извинениями. А в «Биллиннон-энд-Джой» ее обступили служительницы, просившие дозволения помочь ей, и Конфетке пришлось отстать от Агнес — из боязни, что та обернется и увидит свою соперницу! Улыбаясь под вуалью, Конфетка постаралась умерить суетливость прислужниц и объяснить, что она — всего лишь компаньонка молодой леди, затерявшейся где-то здесь, в магазине.
И Конфетка готова поклясться волосатыми яйцами Бога, что прислужницы ей, похоже, поверили!
Да, покамест Сезон доставляет ей наслаждение. Шум и суета его нисколько не утомляют Конфетку — на самом деле, она воспринимает их как перемену к лучшему. Одинокие, ничем не заполненные дни на Прайэри-Клоуз исцелили ее от потребности в уединении; соблазны безмолвия, так влекшие ее, когда она была помоложе, поблекли. Теперь она готова к действию.
Правда, никаких особых действий ей, когда она выходит с Рэкхэмами на люди, предпринимать не приходится. Концерты и спектакли могут представляться затянутыми, особенно если даются они на итальянском, а сиденья в зале оказываются жестковатыми. Во время театрального марафона бородатых Гамлетов и Мальволио или звучания героических рулад, испускаемых тяжеловатыми в районе бюста матронами, ягодицы Конфетки уже не раз одолевала немота. И все же, хоть зад ее и немел, внимание бодрствовало, и она то и дело бросала на сидевших неподалеку Рэкхэмов оценивающие взгляды.
Эмоция, каковую чаще всего выказывает во время особо тягучих спектаклей Уильям, это скука — он читает программку, подавляет зевки, отпускает взгляд свой перебегать с сидящих у проходов людей на потолочные люстры. Несколько раз взгляд этот натыкался и на Конфетку, однако о том, кто она, Уильям сохранял слепое неведение, замечая в полумраке лишь ее шляпку да скромное на фоне чрезмерно пышных нарядов платье. По временам он задремывает, но большей частью только поерзывает, совершая свой путь к окончанию Сезона.
Агнес же, напротив, с напряженным вниманием впитывает каждый миг каждого представления, часто поднимая к глазам театральный бинокль, улыбаясь, когда это требуется, и аплодируя с нервной поспешностью кошки, вычесывающей блоху. А временами сидит, не шелохнувшись, с лицом просветленным и загадочным, как у статуи, изображающей впавшую в восторженный транс святую. Наслаждается ли она происходящим? Конфетка этого знать не может. Наслаждение сокровенно, и нет в мире ничего, с большей легкостью поддающегося подделке.
Впрочем, сама Конфетка испытывает наслаждение самое подлинное. Наверное, это действительно так, потому что никто за ней не наблюдает, а она, тем не менее, ощущает его.
Самое драгоценное для нее открытие, совершившееся в первый ее Сезон, это музыка. Всю свою жизнь Конфетка питала к музыке безразличие, если не враждебность. Музыка неизменно казалась ей невыносимо изгаженной бедностью, святошеством, пьянством и болезнями: заискивающим пением нищих, сипеньем шарманки, ручку которой крутит мартышка; балладами, которые распевают, помахивая пивными кружками, завсегдатаи «Камелька»; ханжеским благовестом церковных колоколов. Что же касается Кэти Лестер, все эти годы игравшей на виолончели в гостиной миссис Кастауэй, Конфетка только теперь понимает, до чего она эту игру ненавидела. «Очень красиво, Кэти» — обычно говорила она по завершении какой-нибудь похоронной арии. А хотелось ей сказать совсем иное: «Я рада, что ты здесь, с нами, а не наверху с мужчиной, но не могла бы ты перестать, наконец, скрябать твой чертов кетгут?».
В этот первый ее Сезон Конфетка слушает музыку так, точно никогда ее прежде не слышала. Величавую, возвышающую, вдохновляющую музыку, исполняемую большими ансамблями поблескивающих инструментов, названий которых она не знает. Инструментов, вырванных из уныния гостиной миссис Кастауэй или убожества улиц и помещенных бок о бок единственно ради создания ликующих звуков: вот так это делать и следует. Даже виолончели способны взволновать человека, если на них играет не Кэти Лестер; вместо одного обшарпанного старого инструмента, покрытого пятнышками от угольков, которыми стреляет камин, их здесь целых восемь, отполированных до сочного глянца, и смычки их скользят по струнам с великими пылом и точностью. Как странно видеть сидящих в ряд мужчин — да, собственно, целый оркестр, из одних лишь мужчин и состоящий, — поглощенных занятием не только безобидным, но… благородным. Это люди, у которых лишь одно на уме и есть — сотворение музыки. Неужели такое возможно? Столько мужчин собралось вместе, и они никому никакого зла не причиняют? Конфетка смотрит, как они нежно баюкают свои инструменты, как торопливо переворачивают страницы стоящих на пюпитрах нот — в те краткие паузы, в которые им не приходится дуть в мундштуки или водить смычками, — а между тем, над и за ними все длятся и длятся волшебные звуки.
«Браво!» — кричит она вместе с другими, когда все завершается. Возбуждение ее так велико, что она забывает о том, зачем оказалась здесь; стоя в гуще восторженных слушателей на своем пятишиллинговом балконе, она хлопает в ладони и восхищенно вглядывается в музыкантов на сцене — не в Уильяма с Агнес, сидящих прямо под нею в креслах партера, стоящих 10 шиллингов 6 пенсов.
Это привольное выставление себя напоказ, эта самозабвенность становятся частью арсенала Конфетки лишь постепенно. На самом первом из тех концертов, которые она посетила с Рэкхэмами, Конфетка слишком еще робела, чтобы открыть рот, когда вокруг нее все кричали, — она и аплодировать-то решалась едва-едва. Однако финал следовал за финалом, и Конфетка научилась забывать о себе, а теперь ей это даже и нравится. В позапрошлый вечер, сразу после того, как завершающий «Гугенотов» гром цимбал раскатился среди стропил «Ройял-Алберт-Холла», Конфетка вскочила на ноги и завопила не хуже прочих и, глянув влево от себя, встретилась взглядом с бородатым стариком, таким же взволнованным, как она. В единое мгновение они узнали друг о друге все, что им требовалось знать; они вступили в связь, интимней которой не бывает, и это при том, что свидеться еще раз им, вероятней всего, не придется.
— Браво! — кричал старый джентльмен, и Конфетка вторила ему, не смея взглянуть на него снова, боясь загасить искру их общности.
Она сознает, конечно, что окружена людьми, которые, если бы открылось настоящее ее положение в обществе, отшатнулись бы от нее, опасаясь запачкаться. Она — точно ком грязи среди них. Не важно, что многие из этих благоприличных дам похожи на проституток гораздо больше, чем она; не важно, что в толпе этой полным-полно миссис Таких-то, которые и одеты безвкусно, и попахивают сомнительно, и кожа у них усеяна запудренными изъянами, — все равно, это она, безупречно скромная и свежеотмытая, остается среди них тайной непристойностью. Да будь она даже слепленной из одних экскрементов, хуже не стало бы. Они улыбаются ей, эти миссис Такие-то, они извиняются, случайно задев ее юбку, но все это лишь потому, что они не знают ее. Какое блаженство — оказаться среди людей, ничего о тебе не знающих!
— Ну разве не божественно? — восторгается морщинистая матрона, сидящая рядом с Конфеткой в «Ройял-Алберт-Холле». Глаза ее красноваты, муж ее дымит сигарой, в седеющих волосах матроны различаются не вполне отвечающие им светлые накладки. — Из самой Италии приехал!
Она говорит о синьоре Верди, стоящем внизу на сцене проворном старичке, который в эту минуту направляет короткую дирижерскую палочку на членов хорового общества «Ройял-Алберт-Холла», заклиная их встать и предлагая публике наградить овациями труды, потраченные ими на то, чтобы исполнить его новехонький «Реквием».