Багряная игра. Сборник англо-американской фантастики
Шрифт:
— Тогда… я… пойду… один…
— Иди… пыльная… тряпка…
— Вечером… его… надо… будет… помыть… и… накормить… и… дать… ему… воды… Всем… этим… придется… заняться… тебе… коль… ты… настаиваешь… А… я… пойду… подготовлю… нашего… хозяина…. Ох… моя… поясница… моя… поясница… моя… натруженная… поясница…
Они отвернулись друг от друга и разошлись, перестав шевелить губами, но в тот момент, когда по окончании беседы их губы сомкнулись, Белый Агнец догадался в своем уединении о конце разговора по этому звуку — слабому, как звук упавшей на пол паутины, или шорох пушинки под лапкой мыши.
Гиена отправился дальше один, неся Мальчика на вытянутых руках. Он шел так, пока не достиг края громадной шахты, больше похожей на пропасть, чем на творение рук человеческих. И здесь, на краю этого заполненного мраком колодца, он опустился на колени и, сложив руки, прошептал:
— Белый Повелитель Ночи, приветствую тебя! Пять слов почти ощутимо упали в эту лишенную всякой жизни шахту, рассыпавшись множеством отголосков на своем пути вниз, туда, где наконец достигли слуха Агнца.
— Это Гиена, мой Повелитель, Гиена, которого ты спас из пустоты наверху! Гиена, который пришел, чтобы любить тебя и служить тебе. Приветствую тебя!
Ему ответил голос из мрака пропасти. Голос, схожий с мелодичным звоном колокольчиков, голос самой святой красоты, похожий на лепет младенца или… на блеяние самого Агнца.
— Насколько я понимаю, ты не один? Тихий голос трелями разливался в темноте. Повышать его не было никакой необходимости: он с такой же легкостью достигал самых потаенных уголков подземного царства, с какой игла проходит сквозь марлю.
Он был слышен даже в дальних западных штреках, никогда не видевших света, сплошь покрытых фиолетовыми грибами, столь же мертвыми, как и земля, некогда давшая им жизнь. Достаточно было малейшего прикосновения, чтобы они рассыпались в пыль, но уже много столетий там не ступала нога человека, туда не проникал свежий ветер, уже много столетий ничто не нарушало мертвого покоя этих мест.
И только голос Агнца изредка добирался туда. Сейчас он раздался вновь:
— Я жду ответа… и жду тебя.
И затем, после легкого вздоха, похожего на взмах косы:
— Что ты принес с собой из этого отвратительного солнечного мира? Что ты приготовил для своего Повелителя? Я жду…
— Мы принесли мальчишку.
— Мальчишку?
— Мальчишку — в целости и сохранности.
Последовало длительное молчание, и Гиене показалось, что до него донеслось нечто прежде не слышанное — что-то вроде трепета или, может быть, дрожи.
Но голос Агнца был все так же чист и сладок, как журчание родника, и полностью лишен эмоций:
— Где Козел?
— Козел, — отвечал Гиена, — сделал все, чтобы помешать мне. Могу я спуститься, мой господин?
— Кажется, я спросил: «Где Козел?» Меня не интересует, кто кому мешает. Меня интересует, где находится Козел. Постой! Уж не в южной ли он галерее?
— Да, хозяин, — сказал Гиена и нагнулся над пропастью так низко, что любому незнакомому с его удивительным чувством равновесия и способностью ориентироваться в темноте, это показалось бы шагом навстречу смерти. — Да, хозяин. Козел спускается по железной лестнице. Он ушел, чтобы приготовить мальчишке поесть. Это лишенное шерсти существо недавно хлопнулось в обморок. Ты же не пожелаешь лицезреть его, мой Белый Господин, пока его не вымоют и не накормят? Думаю, что и Козла, этого безмозглого тупицу, тебе видеть незачем. Я не позволю ему надоедать тебе без нужды.
— Ты удивительно добр сегодня, — донесся из бездны приторный голос. — Ну так вот, я надеюсь, ты просто будешь делать то, что тебе скажут. Иначе я спалю твою роскошную черную гриву. Сей же момент иди сюда вместе со своим умирающим от истощения приятелем, чтобы я мог прикоснуться к нему. До меня доходит его запах, и это подобно глотку свежего воздуха… Ну, ты идешь? Я что-то не слышу, — показал Агнец свои перламутровые зубки.
— Иду, Господин, иду… — прокричал Гиена, трясясь от страха, ибо он знал все оттенки в голосе Агнца, и сейчас голос этот был кинжалом в парчовых ножнах. — Сейчас он будет у тебя и станет твоим навеки… — тут Гиена, руки и ноги которого ходуном ходили, и вовсе не от усталости, устремился вниз, подхватив Мальчика. Путь их лежал по краю шахты, туда, где в лунном свете слабо мерцала длинная цепь.
Чтобы освободить руки для спуска, Гиене пришлось перекинуть Мальчика, который слабо застонал, через плечо.
Но Гиену это обстоятельство не слишком взволновало. Его гораздо больше занимали те изменения в голосе Агнца, которые он мог уловить. Голос звучал по-прежнему кротко, столь же ужасающе кротко, как раньше, но что-то в нем изменилось. Что именно, Гиена не знал, но чувствовал изменение, чувствовал, как в голосе этом зазвучала какая-то скрытая страсть.
Еще бы! Тому были причины. Любое другое существо на месте Агнца вообще уже было бы не в состоянии сдерживаться. Уже больше десяти лет прошло с тех пор, как рядом за столом сидел последний его гость, знающий, что, пока он сидит и смотрит, душа его расстается с ним. Но он умер, как и все предыдущие: душа стремительно покидала тело, или, наоборот, тело, как лягушка, прыгало в поисках души, бессильное отыскать ее, и, подобно ржавым машинам Копей, душа и тело умирали порознь, в молчании и пустоте.
Но даже Агнец не знал, что удерживало жизнь в последних двух его подданных. Что-то в их природе или в устройстве их тел сообщало Гиене и Козлу некий иммунитет — по-видимому, как-то связанный с огрубелостью как их душ, так и внешних оболочек. Они пережили сотни других существ, чьи метаморфозы в конечном итоге погубили их изнутри.
Всего сто лет назад закончил свое существование Лев, преоывавший в видимости могущества. Его голова поникла, из янтарных глаз катились слезы, прокладывая себе скорбный путь по золотистой морде. Это было великое и страшное крушение, но оно было и своего рода милосердием: всемогущий когда-то царь животного мира, подпав под ужасную власть Агнца, постепенно деградировал, словно из огромной золотистой кошки капля за каплей высасывали кровь, и не было в мире злодейства отвратительнее.
Упав с диким рыком, Лев, казалось, задернул за собой ночь как занавес, и когда вновь зажгли свечи, оказалось, что от него остались лишь мантия, нагрудник кирасы, усыпанный драгоценностями кинжал, да еще бывшая грива бывшего полузверя-получеловека, подобно дуновению ветерка уплывавшего теперь в невообразимую тьму западных катакомб.
И был когда-то человек, изысканный и утонченный, ловкий в движениях, по лицу которого Агнец провел пальцем, зная наперед в своей слепоте, что тому на роду написано быть газелью. Но и он умер сотни лет назад — в изящном прыжке, и глаза его стекленели на лету.
И были когда-то Человек-Богомол, Человек-Свинья, множество Собак, Крокодил, Ворон, невиданные Рыбы, певшие как птицы. Все они давно умерли в тот или иной момент своих превращений из-за отсутствия чего-то важного, какой-то необходимой составляющей, а может быть, просто желания жить, то есть того, что почему-то наличествовало в Гиене и Козле.
Агнцу было даже досадно, что из всех столь разнообразных существ, прошедших через его миниатюрные снежно-белые ручки, существ всех форм и размеров, столь различных по знаниям и талантам, при нем остались в конце концов эти два полуидиота — трус и хвастун Гиена и лизоблюд Козел. А ведь было время, когда потаенный Склеп с его богатыми коврами, золотыми подсвечниками, курящимся в бесценных чашах фимиамом, чей дым сплетался с легчайшим дуновением из вентиляционных шахт, когда эта святая святых полнилась толпами смиренных подданных, охваченных благоговейным трепетом при виде столь великолепного убранства, поглядывающих из-за плеч друг друга (плеч, покрытых когда мехом, когда щетиной, когда просто кожей, когда чешуей, когда перьями) на своего Повелителя, а он, Агнец, их создатель, создатель нового царства, восседал на своем троне с высокой спинкой; глаза затянуты тусклой голубоватой пленкой, роскошная грудь с бесподобными завитками шерсти, руки сложены на коленях, легко очерченные губы нежнейшего розовато-лилового оттенка, и на голове, надеваемая очень редко, корона из изящных костей, искусно переплетенных между собой и выбеленных настолько, что своей белизной они могли поспорить с белоснежной шерстью, составлявшей все его одеяние.