Багряные зори
Шрифт:
Поднялся по лестнице на чердак, вынул из дымохода два камня, а потом достал котомку, в которой был спрятан радиоприемник. Подключил антенну, надел наушники. Прежде чем отнести радиоприемник подпольщикам, не мешает еще раз послушать… Сначала раздалось тихое попискивание, а потом далекий голос:
«…Войска Степного фронта после трехдневных ожесточенных боев сломили сопротивление противника и 29 сентября штурмом овладели городом Кременчуг.
На Киевском направлении наши войска в результате ожесточенных боев вышли на укрепленные рубежи в районе Дарницы и, отбросив немцев на правый берег Днепра, овладели
В течение 28 сентября наши войска на всех фронтах подбили и уничтожили сорок шесть немецких танков. В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито пятьдесят два самолета врага…»
«Ага, наша берет!» — обрадовался Володя. Спрятал приемник под куртку, слез с чердака и вышел на улицу.
Моросил мелкий холодный дождь, низко ползли серые тяжелые тучи. Совсем развезло дорогу.
За переездом быстро повернул налево, добрался огородами до берега, осторожно ступая, пошел по мостку.
После болезни мальчуган чувствовал себя неуверенно, дрожали ноги, кружилась голова.
Вышел на окраину, обошел старую вербу. Слева синели молодые насаждения, чуть дальше дыбилась зубчатая стена темного леса.
Понуро раскинулись вокруг просторы, и тень запустения, точно печальная скорбь, пробегала по одиноко заброшенным нивам. С криком кружились стаи грачей над черной пашней. Под ногами тяжело хлюпала грязь.
Вот и Ракитное, за ним Молчановка.
Шел по селу Володя унылый, глядя себе под ноги. Лишь на площади поднял голову. И сразу стал как вкопанный: перед ним на виселицах тихо покачивались тела казненных. Почерневшие, в багровых синяках, в легких рваных рубашках, босые… Против каждого повешенного — палка, торчащая из земли, на которой прибит кусок фанеры с надписью: «Бандит. Убийца».
Он узнал. Узнал тех, с которыми давал присягу до последней капли крови бороться с врагами. Володя метнулся в сторону. Осмотрелся — нигде ни души. У старой палатки наклонился и засунул в мусор под ржавый лист железа котомку с радиоприемником. Неожиданно из-за угла показался рябой полицай с карабином.
— А ну уходи отсюда! — закричал. — Чего здесь шляешься? Или, может, и ты из этой компании? — и непристойно выругался.
Володя свернул в переулок и почувствовал, как что-то горячее подкатило к горлу — не передохнуть. Устало прислонился к забору и закрыл глаза.
— Чего тебе, мальчик? — раздался совсем рядом добрый женский голос.
Раскрыл глаза — во дворе стояла женщина.
— Тетя, тетя, — быстро заговорил взволнованный Володя, — когда же их?..
Женщина подошла поближе.
— Господи, да ты же совсем горячий! — всплеснула она руками. — Пойдем со мной, сынок, в хату. — И она ласково взяла Володю за руку, повела в дом. — Откуда ты?
— Из Ольшаницы.
— Снимай свой пиджак, присаживайся к столу, обедать будешь.
Женщина засуетилась у печи, поставила на стол тарелку борща, нарезала хлеб.
— А может, у тебя тиф? — настороженно спросила она.
— Нет, простуда… На площади был… Я их всех знал…
— Год тому назад к ним из Ольшаницы девушка приходила, Анна Чередниченко, до войны она у нас в редакции работала.
— В прошлом году ее и забрали. Говорят, казнили в Белой Церкви.
— Ты к ним шел? Володя кивнул головой.
— Не ходи. Полиция там засаду устроила. Всех подозрительных задерживают, издеваются… Их повесили на рассвете.
Мальчишка приложил руку ко лбу. Рука дрожала и была как огонь.
…Возвращаясь домой, Володя переулками пробирался на площадь. У шалаша поднял лист железа, разгреб мусор. Котомки с радиоприемником не было. Выглянул из-за угла: по-прежнему возле виселицы ходил полицай.
«Кто-то из своих забрал, — подумал Володя. — Если бы взял полицай или немцы, обязательно устроили бы засаду…»
Эта мысль дошла до сознания мальчишки только тогда, когда он уже выбрался на дорогу.
«А если засада?..» — подумал он и вздрогнул, вспомнив троих повешенных парней, босых, в легоньких рубашках…
Тучи клубились на небе. Осеннее бледное солнце медленно ползло к горизонту.
ГОЛЫЙ ДОБЫВАЕТ СЕБЕ СОРОЧКУ
Наконец медаль получил и Божко. И хоть обещал Сокальский, что после награждения наступит сладкая жизнь, но она стала еще горше. Нелегко было пану следователю.
За последний месяц он здорово похудел и состарился. Лицо побледнело. Теперь следователя мучили сомнения: два года служил верой и правдой, а зачем? Днем ходил точно лунатик, стараясь уйти от прошлого, а оно, как призрак, преследовало его. Ночью не мог уснуть, сон пропадал, и вдруг возникали замученные, обреченные, повешенные. Приходили незвано, непрошено, ничего не спрашивали, ни о чем не просили. Молча выходили из углов и в упор глядели на следователя районной полиции. Гнал он их от себя, а они стояли — стояли измученные, окровавленные, с перекошенными от нечеловеческих пыток глазами и подолгу, упрямо смотрели на него…
Не выдерживали нервы у следователя.
— Чего вам от меня надо? — как-то после бессонной ночи закричал он.
И в комнате шепотом ответило эхо:
«Мщения…»
А однажды пришел и тот, с татуировкой на руке. «Шагула!» — сразу узнал его Божко.
«А ты чего?» — ужаснулся он.
«За что вы меня?.. — шепотом спросил убитый. — Я же был ваш. Под Житомиром командира орудия сержанта Воронина, раненного, в окружении бросил, из Красной Армии дезертировал. Разве Сокальскому и вам я не преданно служил? Сколько людей продал, а вы мне чем заплатили?.. Просил землицы, а вы мне — пулю в лоб…» Шагула шагнул к Божко и осторожно присел на край кровати. Следователь отшатнулся от него и проснулся в холодном поту…
Немцы отступили за Днепр. Если рано утром хорошо прислушаться, то можно услышать — там, на Днепре, как какой-то великан крутит гигантские жернова войны.
Нет, не радовал сейчас следователя приказ о награждении его медалью. Божко ждал ее немного раньше. А теперь для чего она ему? Лишнее доказательство верной службы врагам Советской власти. Мысленно он уже не считал немцев освободителями. Он называл их, как и все население, оккупантами. На службе чувствовал себя подавленным и вялым. Снова тянуло в лес, где проработал почти двадцать лет, где знал каждую поляну, каждую тропку. Хотелось бросить все это и убежать туда, где никто не обидит, где ничто не напомнит ему о двух годах крови и страданий.