Багряный декаданс
Шрифт:
И, сорвавшись с места, покинул спальню, не сказав более не слова.
Стоило мне остаться одной, как комната сразу же показалась слишком большой, потолок слишком высоким, кровать слишком широкой и пустой, а воздух слишком холодным.
Забравшись под одеяло, я подтянула колени к груди и чувствуя себя бесконечно одинокой, провалилась в сон без сновидений.
***
— Ты не стараешься! — рявкнул на меня Сатус.
Его лицо приятно контрастировало с темно-фиолетовым цветами, высаженными идеальным кругом посреди коротко подстриженной лужайки, где живой зеленый навес из плетущихся по каркасу виноградных лоз с листьями размером, превышающим размер моей головы, создавал приятную тень.
— Я стараюсь! — заорала в ответ, чувствуя, что балансирую на грани.
Я стояла посреди этого цветочного круга, трясла ладонями в воздухе, интенсивно потела от перенапряжения и мысленно проклинала тот день, когда мы с демоном встретились. Я категорически не понимала, чего он от меня добивается и была близка к истерике, готовая вот-вот сорваться на истерику, слезы и сопли. В попытке остановить рвущую наружу лавину неконтролируемых эмоций, я подняла лицо вверх и постаралась думать о чем угодно, только не о ходящем вокруг меня, как лиса вокруг заячьей норки, демоне.
Увидев увесистую гроздь с налитыми соком черными виноградинами, плотными и крупными, подумала, что не плохо было бы их попробовать. Рот быстро заполнился слюной, а виноград стал еще сильнее притягивать взгляд. Желудок болезненно сжался. Я даже не могла вспомнить, когда ела в последний раз. Еду, которую оставил для меня Сатус, я гордо проигнорировала, предполагая, что в ней как минимум снотворное, как максимум — какое-нибудь зелье.
Тяжело вздохнув, потерла глаза.
Рано утром, когда мы шли к этому месту, вдыхая аромат занимающейся зари, в которой постепенно растворялась ночь и светлел мерцающий звездный хоровод, укрощающий небосвод, Сатус просветил меня. В ответ на удивленное замечание, что в моем мире тоже растет виноград, демон спокойно переспросил:
— Виноград? Мы говорим «нхо». Это старое название, сохранившееся еще с давних времен, как и многие другие. На самом деле, в том, о чем ты говоришь нет ничего странного. Твой мир для нас не привлекателен, но демоны, как и все остальные, посещали его не единожды. Что-то они привозили, что-то наоборот — забирали с собой. Этим и объясняются некоторые совпадения. Поэтому, мы не такие уж и разные, верно? — демон выдал кривую, но головокружительно многозначительную улыбку. — Из сока нхо императорские кравчие готовят особый напиток, называемый щедрым. Его дозволено пить только во дворце и только демонам.
Я хотела спросить почему, но увидела затаенное предвкушение в глазах демона и передумала. Где-то слышала, что незнание — благо.
— В каких облаках ты витаешь? — вырвал меня из размышлений голос Сатуса. Повелительный, злой, будто хлестнувший по коже крапивой. Меня передернуло, как от отвращения, хотя на самом деле это было что-то другое. Наверное… сопротивление.
Прикрыв веки на миг, я распахнула глаза и вновь устремила взгляд на рельефные, упругие виноградные листья, напомнившие мне о доме.
Демон некоторое время молчал, но терпение его быстро иссякло. Он перешагнул через цветочный круг и, проминая плоской подошвой тяжелых ботинок нежную траву, подошел ко мне. Неожиданно холодные для теплого дня руки легли на лицо с обеих сторон. Пальцы трепетно погладили кожу, словно оттягивая плохой момент, а после стиснули, как если бы он решил расколоть мою голову словно переспевший арбуз. Дернув на себя, он сократил между нами расстояние, вынудив меня смотреть ему в лицо.
Сдержав ругательства и злобное шипение, я уставилась Сатусу в глаза. Больше смотреть было просто некуда. Душу раздирало на куски от противоречий.
Я его любила. Любила так, что это чувство, не имея возможности проявиться, сжирало меня изнутри.
Я его ненавидела. Ненавидела за то, кто он, какой он, каким был и каким будет. Ненавидела за то, какой он делал меня.
Я поняла, что хочу одновременно двух противоположных вещей — чтобы он был рядом, смотрел на меня, говорил со мной. В этом мире или в любом другом. И одновременно, чтобы судьба позволила нам разойтись по разным дорогам, которые никогда не пересекутся.
Мне было плохо. И с ним. И без него.
И я видела, что его эмоции были созвучны моим.
Мы оба сходили с ума.
Я боялась его. Боялась его чувств. Боялась себя. Боялась всего того, что уже появилось между нами. И как бы я ни притворялась, но не могла не признать — наша обоюдная ненависть, как и незваная, нежеланная любовь никуда не исчезнут.
Потому что было уже слишком поздно.
— Я спросил, о чем ты думаешь? — шепотом напомнил Сатус, не отрывая немигающего взгляда от моего лица и не давая мне возможности ускользнуть от требовательных черных глаз.
— Думаю о том, что хочу попробовать, — покорно ответила я, указывая на черные полные виноградные ягоды. — Но нельзя.
— Нельзя? — вскинул брови демон. Его лицо несколько смягчилось, руки потеплели и даже губы будто бы изменили свой цвет, став ярче, насыщеннее. — Почему?
Он придвинулся еще ближе, хотя казалось, что ближе было просто некуда. Еще чуть-чуть, и он коснется моей груди, затянутой беспощадным жестким корсетом, бывшем частью черного платья. Его меня вынудили надеть перед тем, как длинными пустынными переходами, будто во всем императорском поместье остались только мы, вывести из четырех стен наружу.
— У нас есть легенда. Про Персефону и Аида, — начала рассказывать я. — Аид был богом царства мертвых, а Персефона — богиней плодородия, богиней жизни. Аид случайно увидел Персефону, бредущую по дикому лугу и влюбился с первого взгляда. В тот же день он похитил её и увез в свое вечно холодное, темное, мертвое царство. Деметра, мать Персефоны, бросилась к Зевсу, верховному богу, который был правителем над всеми ними, и попросила вернуть дочь. И тогда Зевс сказал, что Персефона может вернуться, но только в том случае, если она не успела отведать ни крошки еды в подземном царстве. Персефона не знала об этом условии, и случайно, когда была очень голодна, съела три гранатовых зернышка. Когда за ней пришли, было уже поздно. Персефона стала частью мира мертвых. После долгих просьб и слез, Аид сжалился над своей любимой и позволил ей проводить ровно половину от годового цикла с матерью, но оставшееся время она обязана была быть рядом с ним. Так и повелось, половину дней Персефона была богиней жизни, а вторую половину — богиней смерти. И сама жена Аида обрела двойственный лик. Прекрасная дева подле мужа-похитителя, ни живая, ни мертвая. Чужая для тех и для других…