Бал-маскарад
Шрифт:
Мимоходом она укрыла папу: у него с плеча сползло одеяло. Никогда еще в жизни она никого не укрывала вот так ночью, всегда другие оберегали ее сон. Приятное было это чувство, какое-то взрослое.
В ванной было холодно. «Не хочу простудиться, – подумала Кристина, – только этого не хватает – в самом деле заболеть!» Она натянула поверх халатика мохнатый купальный халат Эндре Бороша. Халат был мягкий, теплый, от него приятно пахло одеколоном и бритвенным кремом. Между ящиком для белья и ванной стоял стул, на нем она и устроилась. Освещение, правда, было так себе, здесь только перед зеркалом была шестидесятисвечовая лампа, а на потолке разве что ради приличия висела лампочка в двадцать пять свечей. Но читать все-таки было можно. Да, читать можно было!
Письмо Жужи было длинное, и разбирать его было трудно, хотя другие оставшиеся после нее письма показывали, что почерк у нее был много красивее, чем у Кристи. Но в ту ночь Жужа сидела не за письменным столом, а в подвале, и сбитый на скорую руку дощатый стол то и дело подпрыгивал, когда где-нибудь поблизости разрывалась очередная бомба. Нелегко будет прочитать это письмо, да и приступить к чтению нелегко, нелегко сдерживать слезы, пока читаешь. Поплакать она успеет потом, когда все будет сделано. Сейчас ей надо узнать, что передала Жужа, надо запомнить ее слова, чтобы потом, на сборе, говорить так, как сама Кристи никогда не сумела бы: так, как сказала бы сама Жужа.
«Вот я пришла, Жужа, – думала Кристина. У нее ком застрял в горле, когда, открыв тетрадку, она увидела первые слова письма, обращенные к папе. – Здравствуй, моя дорогая мамочка! Какая странная встреча, ведь столько времени прошло с тех пор, как ты написала это письмо! Интересно, что бы ты сказала, увидев, какая я стала, – ведь тогда, только что родившись, я была пятидесяти сантиметров ростом и весила всего-навсего три с половиной килограмма…»
Нет, плакать Кристи не будет. На это у нее нет времени.
Письмо было длинное, необычайно длинное; дочитав его до конца, Кристи почувствовала, что помнит каждое слово, но произнести не могла бы ни одного. Да это и невозможно, она все испортила бы, заикаясь да спотыкаясь на каждой фразе. Нельзя заучить одну-две фразы или отдельные слова письма – если она хочет достигнуть цели, то нужно, чтобы Жужа заговорила сама. Кристи перепишет это письмо. Может, она успеет до утра.
В конце тетради – несколько чистых страничек, их можно вырвать; в кармане халата – самая плохая из всех ее шариковых ручек. Не все ли равно, каким почерком это будет написано – подправит потом. Надо спешить. Какими холодными становятся руки, когда сидишь скорчившись, в нетопленном помещении!
Жужа, должно быть, много часов подряд писала это письмо, потому что и Кристи переписывала его несколько часов. Когда Жужа его писала, все было по-другому, все грохотало от разрывов бомб. Жужа могла бы писать хоть на улице, горящие дома и пожарища давали достаточно света.
А сейчас была тишина, зимняя тишина, тяжкая и стылая, на улице никакого движения, словно все замерло, но это молчание так естественно – оно означает, что все отдыхают после утомительного дня, люди спят и дома заботливо охраняют и укрывают спящих.
Когда Кристи кончила, уже светало. Но об этом она узнала не по часам, а по окошку ванной. Теперь безмолвие ночи было уже нарушено: у продовольственного магазина сгружали бидоны, дребезжали первые трамваи. Никогда еще не слышала она этих звуков раннего городского утра. «Кондуктору холодно, должно быть», – пронеслось в голове Кристи, и это тоже было так странно, что она подумала о кондукторе, а не о себе самой, хотя у нее уже зуб на зуб не попадал от холода и усталости. Эту ночь она не спала, даже глаз не сомкнула.
Снова прокравшись в комнату, она положила тетрадь Жужи на место. Только теперь она разрешила себе по-настоящему поплакать, поплакать о Жуже – до сих пор нужно было работать. Переписывая, Кристи чувствовала, что слезы вот-вот брызнут, но усилием воли она упрямо глотала их. Зато теперь, когда снова можно было нырнуть в настывшую постель, она, наконец, позволила себе выплакаться. Никогда до сих пор не понимала она так хорошо Жужу, ее желания, ее характер.
Кристи заснула чуть ли не в семь утра; бабушка ходила вокруг нее на цыпочках, один раз даже лоб пощупала, пора было будить папу. С минуту Кристи еще слышала шум утренних сборов, ждала, что позовут и ее одеваться-умываться, но потом снова задремала, а когда проснулась, был полдень, и бабушка из кухни крикнула ей, что готовит обед.
Оказалось, что заглядывал доктор, но будить ее не стал, осмотрел так, спящую, и порадовался, что сон крепкий и, очевидно, опасность миновала.
– Доктор сказал, что завтра ты можешь идти в школу, – сообщила бабушка.
– Еще бы! – ответила Кристина. – Конечно. С радостью!
Было очень важно как можно скорее попасть в школу.
XVII
Сбор отряда, но и еще кое-что
– Ты так много знаешь обо всем этом? – спросила Маска. – Хорошо, что ты рассказала мне, потому что иногда я бываю самонадеянной и воображаю, будто вижу гораздо больше, чем другие люди. Мне не вредно узнать, что это отнюдь не так, что дети знают по меньшей мере столько же, сколько я сама, а иногда, может быть, и больше.
Видишь, ни я, ни тетя Ева не знали, например, как провела Кристи ту ночь. Если тетя Ева узнает, почему все получилось так, как получилось, она будет поражена, растрогана и не только счастлива (быть счастливой, Цыганочка, хорошо, только этого недостаточно!), но и горда. Она будет гордиться детьми, потому что таким детям можно со спокойным сердцем доверить этот прекрасный мир.
Конечно, откуда было тете Еве тогда знать, как все это связано?
Утром она позвонила Борошам; бабушка Борош сообщила, что девочка, по всей вероятности, поправилась и, возможно, завтра уже пойдет в школу, а сейчас она спит; как видно, организм этим продолжительным сном борется против ужасной головной боли. Эндре Бороша дома не было, разговаривать с ним не пришлось, бабушка Борош держалась предупредительно, Кристи на пути к выздоровлению – тетя Ева весело отправилась на уроки.
На другой день она тоже ни о чем еще не догадывалась и поэтому страшно удивилась, когда Кристи вошла в класс со справкой, объяснявшей двухдневное отсутствие болезнью, а после урока подошла к ней, поблагодарила, как полагается, за посещение и заявила: ей кажется, что сейчас она уже могла бы организовать тот сбор о борьбе за мир, о котором они говорили в октябре. У отряда, насколько она знает, нет других заданий, к празднику тоже сейчас не готовятся; так что, если тетя Ева не возражает, можно было бы сразу приниматься за приготовления. Держалась она учтиво, сдержанно, вежливо.