Бал шутов. Роман
Шрифт:
Главный, как, впрочем, и Леви, никогда не видел Гаврилова в роли Иегуды, да и вообще его не застал — тот играл где-то в двадцатых, до появления Главного на свет…
— Я не хочу о нем говорить! — отрезал Леви. — Подонок Гаврилов играл моего великого предка, а вы мне не даете?! Сколько антисемитов я должен сыграть, чтобы получить роль еврея, сколько?!
— Не знаю, — честно признался Главный, — согласитесь, их больше! Но после Насера, если я буду жив, обещаю
— Вы подохнете, чтобы только мне его не дать, — ответил Леви, — вы сделаете все…
— Послушайте, Леонид Львович, войдите в мое положение — лучшего Насера, чем вы, у меня нет.
— «Нет, нет», — передразнил его Леви, — он жег людей, ваш Насер! Я не смогу сжечь никого, предупреждаю!
— Об этом не беспоойтесь! Пожарники запретили огонь. Мы заменяем сожжение праздником «Рамадан».
— Час от часу не легче! Я должен буду голодать!
— Но здесь-то уже нет ничего антисемитского?..
— Не знаю, что хуже, — бросил Леви.
Вечером он вновь беседовал с портретом.
— Иегуда, — начал он, — прошу, дай знак. Я только изгоню Фейсала, объединю арабов — и я к твоим услугам. Ты слышишь?
Галеви слышал, но молчал. То ли он писал стихи, то ли распутничал, то ли мыслил — неизвестно. Но он не сказал ничего. Даже своего обычного «Цель далека, а день короток».
— Короче, — произнес Леви, — если ты против — я не сыграю этого грязного типа, этого Героя Советского Союза, этого подонка, этого… Но учти одно — следующий ты… Первый на очереди.
— Оставь меня в покое, — ответил «первый на очереди», — ты мешаешь мне мыслить.
И Леви почувствовал, что великий земляк и почти однофамилец обиделся на него.
Он встал на колени.
— Иегуда, — с пафосом произнес Леви, — клянусь памятью моих предков — испанских евреев, воспитанных на музыке и поэзии — очередная роль — ты! Даже если мне предложат Хомейни.
Но ему предложили совсем другое…
Из многих мудростей жизни Главный лучше всего почему-то помнил одну:
«На скамье подсудимых всегда есть свободные места».
Он лежал с рукописью в обнимку, как с любимой женщиной, любовно глядя на нее, лаская и целуя, и в его голову внезапно пришла блестящая мысль.
Почему эта умная мысль не может придти в голову дураку?
«Меня спасет не Отелло, — подумал он, — а Владимир Ильич Ленин, сорока семи лет.»
И тут же принял решение о постановке несгораемой пьесы, принял прямо под одеялом, вернее, под портретом Ленина, так как и одеяло, и сам Главный, да и все остальное находилось под Первым съездом Советов, где Владимир Ильич произносил речь перед тремя тысячами делегатов.
Картина висела давно, Главный знал в лицо всех участников съезда, а речь Ленина — наизусть.
Главный прекрасно понял, почему не сгорела пьеса, и догадывался, что, если он ее не поставит — сгорит сам.
И делегаты не спасут!..
Он приблизился к портрету и на глазах солдатских, рабочих и крестьянских депутатов смачно чмокнул выброшенную вперед ленинскую руку.
— Не перебивайте, Олег Сергееич! — раздраженно бросил Владимир Ильич и отдернул руку. — Вся власть Советам, товарищи!
Товарищи неистово зааплодировали.
Главный свалился в постель.
— У меня жар, — прохрипел он и покосился на портрет. Рука вождя была выброшена вперед.
Главный хотел забраться в холодильник, но испугался окончательного обледенения и побежал в театр…
Устроившись в кресле, он первым делом вызвал к себе Леви,
— Леонид Львович, — торжественно произнес Главный, — сколько вам лет?
— Какое это имеет значение? — удивился Леви.
— Вы правы, — махнул рукой Олег Сергеевич. — Я не спал всю ночь и решил предложить вам роль, о которой вы мечтали.
Перед глазами Леви проплыл облик Иегуды Галеви, проплыли его витиеватые строчки.
«Ты видишь, учитель, — произнес он про себя, — мечты сбываются. И даже быстрее, чем я ожидал. Без этого Героя…»
— Несколько за пятьдесят, — произнес Леви. — В самый раз.
— Что за пятьдесят? — не понял Главный.
— Лет! Вы же спрашивали, сколько мне лет…
— Я вижу — вы довольны, — улыбнулся Главный.
— Что значит — доволен, — произнес Леви, — я счастлив!
— Я тоже, — заметил Главный. — Вы будете ЕГО изображать в самый ответственный момент жизни — в момент вооруженного восстания.
Леви несколько задумался. Перед его взором пронеслась вся бурная жизнь Галеви. В ней было все — не было только восстаний.
— Он разве участвовал в восстании? — осторожно спросил Леви.
— Да, да, вы правы, — согласился Олег Сергеевич, — в момент руководства революцией.
И этого, вроде, не делал Иегуда в своей бурной жизни.
— Революцией?! — обалдел Леви. — Вы не ошибаетесь?
У Главного перехватило дыхание.
— Друг мой, — выдавил он, — я не понимаю, чему вы удивляетесь?! Это же известно каждому школьнику! Даже двоечнику!
Но «друг» продолжал удивляться.
— Откуда, когда ни в одном учебнике о нем нет ни слова!
— Леонид Львович, — Главный медленно встал, — это кощунство!