Баланс семилетней метаполитической борьбы
Шрифт:
Патрик Труссон делает из этого следующий вывод: «Жизнь возможна только там, где есть различие, многообразие, неоднородность. Порядок, соотношения, иерархия — это необходимые условия для появления живого. Старение и смерть наступают тогда, когда гомогенное постепенно вытесняет гетерогенное. Параллель с традиционным учением очевидна. Живые системы, физическая теория информации и гипотеза Люпаско доказывают, что передача информации, т. е. воспитание и культура, может происходить только в разнообразной и в то же время упорядоченной структуре. Если бы все было нивелировано, сглажено, унифицировано, уравнено, гомогенизировано, тогда у самого понятия информации больше не было бы смысла. В дальнейшем эти (дифференцированные и упорядоченные) живые системы проявляются только как результат борьбы — борьбы между гомогенным и гетерогенным, между беспорядком и порядком, между импульсивным и обдуманным. Уже греки схематизировали эту точку зрения на природу, оставив нам историю о вечной борьбе между Дионисом и Аполлоном».
Такие естественнонаучные рассмотрения, в частности, о физике, предлагают нам великолепное, пожалуй, самое умное средство для повторного отвоевания идентичности. Также в Nouvelle Ecole (стр. 44) физик Анна Жобер пишет: «Выбор науки является выбором нашей идентичности. Мы должны признать эту науку, назвать которую европейской
И это — великолепное соответствие с антирационалистическим и антидуалистским взглядом на жизнь язычества, которое видит в мире непостоянное, антагонистическое равновесие напряжений, поле постоянно противостоящих друг другу сил, которые разделяются друг от друга и друг с другом в зависимости от их сродства, взаимодополняемости и вражды». [11]
Но также и физика собирается отделиться от рационалистических, догматических и редукционистских логических схем. Теперь она отходит от «догм», как пишет Труссон, «и ищет воззрение настоящего, которое не является метафизическим и «рациональным». С исследованиями о симметриях в природе, с гипотезой bootstrap («вселенная — как связь взаимоотношений») и гипотезой основополагающего эфира, с энергетическим антагонизмом Люпаско она нацеливается на другую область реального‚ на «нерациональную» и духовную область. Укорененная в культурной традиции Европы, современная наука способна захватывать новые области знания. Благодаря Романи, Николеску и Шарону мы узнаем основную связь между человеком и космосом: они однородны в их сущности».
11
Там же, стр. 23
Языческое мировоззрение понимает народы и культуры, мирское и святое аналогично: в нем «биокультуры» воспринимаются как «силовые поля», мифы как «предпочтительные формы выражения этих ценностей». «При этой номиналистической точке зрения религиозные и идеологические убеждения относятся к тем «дериватам», которые, по В. Парето, основываются на органически несокращаемых «остатках»». [12] Другая форма понимания однородности человека и космоса.
Уже пора забыть принципы Франкфуртской школы, и заняться, наконец, политической философией, которой чуждо представление об абсолютных принципах: решительно политеистической философией.
12
Там же, стр. 24
Новые боги стоят перед нами
Жак Марло составил наглядный список всех великих европейских мыслителей, которые с древности и в различной мере принадлежат к номиналистическому течению. Среди них находятся Гомер и Гераклит, Эсхил и Эпикур, Лукреций и Марк Аврелий, Иоанн Росцелин и Майстер Экхарт, Рабле и Монтень, Макиавелли и Шекспир, Вико и Гердер, Гёте и Ницше, Клагес и Дильтей, Шпенглер и Парето, Николай Хартманн и Арнольд Гелен, но также и Карл Шмитт и Эрнст Юнгер, Монтерлан и Клеман Россе. Мы могли бы пополнить этот список, среди прочего, Уильямом Окамом, Жозефом де Местром, Мартином Хайдеггером. Столкновение язычества и монотеизма становится очевидным, если знать о непримиримости политеизма и дуализма: миф или логос, это значит творение судьбы или слепое связывание с неизменным законом. Оба мировоззрения уже два тысячелетия в европейской интеллектуальной жизни спорят друг с другом. Тем не менее, метафизическую, радикальную борьбу между язычеством и христианством, ее напряжения и воздействия можно заметить в двусмысленности (двусмыслице) некоторых авторов, которые хотя и считаются христианами, но обнаруживают языческую основу их мышления, при том условии, что их исследуют с необходимой серьезностью. В своем превосходном труде «Собственная религия» Европы Зигрид Хунке обнаружила языческую основную мысль, которая пронизывает всю европейскую историю, от Гераклита до Пелагия, от Иоанна Эриугены до Николая Кузанского, от Джордано Бруно до Гёте, от Гёльдерлина до Рильке. Особенно четко выражена эта двусмысленность у Майстера Экхарта, «номиналистический монизм» которого (Бог появляется только там, где творения его называют) непримирим с идеалистическим дуализмом другого христианина, Блаженного Августина, который постулировал преимущество Царства Божьего перед всемирным государством, или с таким же дуалистским рационализмом Фомы Аквинского, который узнавал трансцендентную, универсальную причину (prima causa) мира и мышления в Боге». К этой рационалистической дуалистской схеме мышления принадлежат — при всех отклонениях — также «атеистические, деистические или христианские» наследники Сократа, идет ли речь о Руссо или о неомарксистах, например, Адорно и Маркузе, или также о кантианском морализме, гегельянском историцизме или сциентизме Огюста Конта. [13]
13
Там же.
14 15
16
17
18
19
Теперь миф представляется присущим человечеству. Ив Кристен поэтому определяет Homo sapiens, человека разумного, как «захватывающего, создающего миф примата». [14] Таким образом, возврат к языческому сознанию мог бы оказаться решающим для будущего, он был бы в состоянии дать новый основополагающий миф о создании, в котором так сильно нуждается европейская культура для своего возрождения. Такому развитию благоприятствуют исключительные потрясения, которые нанесли дуалистическим теориям современная наука и технология (от физики до молекулярной генетики). Поэтому язычество несет в себе возрождение самого естественного европейского духа, политеистического и многослойного духа Гераклита, Гёте, Ницше или Хайдеггера.
14
Guillaume Faye, L’Occident comme d'eclin, Paris 1984, S. 82
Языческое божественное образует, пожалуй, антимир христианского. Последнее нельзя понять иначе, как через абсолютистский закон далекого от времени и мира тиранического Бога, собственно‚ «террористического» Бога, когда он подавляет людей вездесущностью своих законов и упраздняет при этом сакральное. Напротив языческое святое возвышает людей в тех поступках, которые они свободно решили совершить, и за которые они могут ответить. Языческое святое обращается к памяти с языком будущего; оно не является ни окаменевшей традицией, ни безграничной химерой, а скорее «возрождением и превращением богов, которые выступают из будущего, чтобы призвать народ». «Перед нами, европейцами, как и перед другими народами, стоят боги, новые боги» [15] . Собственно, языческое святое — это внутренний призыв к греческому, укорененному в нашей памяти «стань тем, кто ты есть». Это «стань тем, кто ты есть» — краеугольный камень нашей истории; оно должно стать несущей колонной нового порядка. На семнадцатом коллоквиуме GRECE Ален де Бенуа объяснил: «Мы предпочитаем ошибочным представлениям о «естественном порядке» или об «универсальном порядке» возможность вызвать тот порядок, который мы захотели и приняли решение. В отличие от представления, что каждый человек — это Бог или каждый человек — это раб Бога, мы решительно утверждаем, что у людей сегодня и всегда, и сегодня больше, чем когда-либо, есть долг принять будущих богов».
15
См. примечание 4.
Мы сразу понимаем чрезвычайную возможность, которую открывает язычество: а именно, возможность активного гуманизма, который стимулирует к самопреодолению, к постоянному перенесению дальше интеллектуальных и духовных границ, к тренировке творческих свобод и основополагающих решений. Другими словами: язычество дает ответ на тот вечный вопрос, который ставит человека перед дилеммой истории, а именно: продолжать ли историю и вместе с тем придавать жизни смысл, создавать судьбу, либо удерживать статус-кво догм, выходить из истории и с этим неизбежно вступать в область заката и смерти. Этот основной вопрос задает Ив Кристен в его необычном труде L’homme bioculturel («Биокультурный человек», Монако, 1986, стр. 173 и дальше): На распутье наше общество должно задуматься над своей судьбой. Оно должно знать, во что оно может развиться и куда должно идти. Оно должно знать, должно ли оно «продолжать большое приключение эволюции в его исторических и современных аспектах, которое ведет к большей многослойности и различению, к продолжению определенного, характеризующего прогрессивные технологические общества состояния риска». Уже Освальд Шпенглер («Годы решения», Мюнхен 1933, стр. 11) характеризовал рассматривающегося в этом плане человека, как того, «кто на что-то решается, у которого есть мужество видеть и воспринимать вещи такими, какими они есть». Уже Гераклит понимал «конфликт» — следовательно, также и риск — как определяющее жизненное правило. Науки о человеке (среди прочего, Конрад Лоренц) подтверждают это представление и вместе с тем также сведения, которые были получены физикой в области законов об антагонизме энергии. Примечательно в этой связи, что все нехристианские взгляды на жизнь, от древних греков до индусов, в своей космогонии показывают эту определяющую жизнь полемологическую константу. Язычество приводит, таким образом, доказательство, что оно значительно быстрее и в большей мере способно оценить и применить естественнонаучные открытия, чем христианский догматизм, которому наука противоречит вплоть до самых дальних уголков его мышления. Наука объясняет действия, но молчит о причинах. Она ставит нас нагими и свободными перед нами самими, перед нашими решениями выбора и нашими обязанностями. «Так как мы не решаемся вступать в эру сверхчеловечества», пишет Ив Кристен, «мы снова противостоим самим себе. Решимся ли мы на этот шаг? Если да, мы будем сами ковать свое будущее. Иначе будущее будет нас судить. Древняя проблема: нужно ли создавать монахинь или выносить их терпя? Лихорадочно метаясь между страхом и надеждой, мы, подобно детям, спрашиваем себя, проникнем ли мы в пещеру с сокровищами. Ужасное, великолепное мгновение. Решимся ли мы на это?» (стр. 173 и дальше). Язычество отвечает «да» от имени этого активного, более высокого гуманизма, который мы подробно представили в наших прежних публикациях и в наших докладах. Так, «волей к власти» мы называем тот факт, что каждое живое существо, каждый человек, каждая общность, каждый народ стремится развиваться в своей среде, чтобы поднять свою жизнь и жизнь своих потомков на более высокую ступень существования. Если эта интерпретация жизни призывает к постоянному преодолению человеческой обусловленности самим человеком, мы можем обозначить ее по существу как учение о «сверхчеловеке». Это учение религиозно в самом глубоком смысле слова, так как оно связывает сущность европейского человека с тем, что характеризует эту сущность во всем ходе истории: с этим «быть больше», которое содержится в искусствах, естественных науках, технике и завоеваниях Европы. Язычество открывает религиозный аспект будущего европейского возрождения. Знаменитая оценка Мадзини получает особенный смысл: «Республика, к которой мы стремимся, будет не только политическим событием, а большим религиозным прорывом».
Человек — это придающий миру смысл и господин форм
У жизни нет никакого другого смысла, кроме как совершенствовать саму себя; в мире нет более высокой ценности. Это человек своим выбором ценностей придает миру его смысл и помещает его в форму. Представленная нами интерпретация существования основывается (в противоположность толкованию эгалитарного мировоззрения) на добросовестном наблюдении за жизнью: ее движущие силы требуют, чтобы мы не только сохраняли наше существование, а, сверх того, увеличивали, возвышали жизнь в мире, каким он есть, признавая его законы и изобретая, возможно, новые «применимые» директивы (например, технику). «Мы» означает народ и традицию, которые достались нам как миссия, другими словами: европейский мир и, пока что, наша общность. [16]
16
Там же
Наша Новая Школа представляет культурное своеобразие Европы против произвола американских и советских блоков, о которых удачно выразился Хайдеггер: «Россия и Америка — оба, при метафизическом рассмотрении, одно и то же: злополучное безумство разнузданной техники и лишенной корней организации человека нормы». Герман фон Кайзерлинг обращался к этой однородности Америки и большевистской России уже в 1930 году. По его мнению, представляющий только один общественный орган «коллективный» человек отличается от американца, который посвящает себя социальной работе, лишь в том, что та же идея выражается на разных языках.