Балатонский гамбит
Шрифт:
— Да, лучше. Спасибо, Мартин, — она повернулась. — Спасибо за все, что вы мне сказали. Я думаю, штурмфюрера с проникающим взрывным ранением живота надо оперировать в первую очередь. У него значительная кровопотеря, разрывы паренхиматозных органов.
— Да, фрау Ким, я абсолютно согласен, — кивнул Виланд.
— Тогда готовьте пациента.
— Вы будете оперировать?
— Нет, рука еще пока не та. Но я буду руководить тем, как это делаете вы.
— Йохан, смотри.
Шлетт дернул его за рукав.
Маренн спрыгнула с проехавшего БТРа и ждала на противоположной стороне дороги, когда можно будет перейти.
— Зачем? Ну зачем? — он первым подошел к ней, остановив проезжающую машину. — Ты не слушаешься доктора Виланда?
— Нет, не слушаюсь.
— Пойдем. У нас сегодня скромный постой. Всего лишь небольшой глиняный домишко, в нем холодно, но мы натопили.
Он взял ее за руку и повел за собой. В небольших сенях, уставленных старыми, перекосившимися бочками, они остались одни. Она видела, как он хочет ее поцеловать, но сдерживает себя. Тогда она сама прикоснулась губами к его губам.
— Нет, нет, — он сделал над собой усилие, чтобы не ответить. — Виланд сказал: одно неосторожное движение — и начнется кровотечение.
— Он всегда преувеличивает, этот доктор Виланд, — она поцеловала его в нос. — Все будет хорошо. Движения полезны. Я всегда говорю своим больным: если можете ходить, ходите, не надо лежать и ныть. Когда мышцы действуют, кислород поступает, сердце бьется, то все неприятности проходят быстрее. Все будет хорошо. Я приехала, чтобы остаться с тобой на ночь. Если ты этого хочешь…
— Хочу ли я? Ты еще спрашиваешь!
— Только не клади меня на спину, начнется сильный кашель, он может спровоцировать кровотечение. Не забывай, я ничуть не меньше Виланда знаю, что можно, а что нельзя. Он — перестраховщик. Хотя трудно упрекнуть его в том, что он обо мне заботится. Все, только не на спину, ладно, Йохан?
— Йохан, здесь переключили от Дитриха, — за дверью послышался голос Шлетта. — Что-то срочное.
Он поднял голову.
— Меня?
— Нет, фрау Ким.
— Меня? — она пожала плечами, села на кровати.
— Мне надо одеваться. С повязкой это не быстро.
— Сейчас, подожди. Одеваться не нужно.
Он встал, застегнул китель, вышел из комнаты в сени. Она накинула на плечи полосатый плед, забралась на кровать с ногами. Он вернулся спустя минуту, неся с собой аппарат на длинном шнуре.
— Вот, — он протянул ей трубку, и только сейчас она заметила, что он снял обручальное кольцо, остался только перстень на правой руке.
— Спасибо, — она взяла трубку.
— Да, это я. Что? Из Берлина?
Она вздрогнула, испытав замешательство.
— Ну, хорошо, давайте.
Йохан поставил аппарат на пол. Лег на постель рядом, положив ноги в начищенных сапогах на спинку кровати. Она заметила, что он смотрит на нее. Они думали об одном и том же.
В трубке затрещало.
— Мама, — через мгновение Маренн услышала голос Джилл.
— Джилл, девочка моя, — она радостно улыбнулась, с сердца точно упал камень.
— Джилл, что случилось? Ты заболела?
— Нет, мама, я здорова…
— Ну, хорошо.
Йохан закурил сигарету, потом взял с тумбочки открытую бутылку коньяка Хенесси, отпил из горлышка. Проведя пальцами по ее спине, сдернул с Маренн плед.
— Мама, я сижу на Беркаерштрассе, чтобы получить возможность поговорить с тобой, — продолжала Джилл взволнованно. — Жду, пока дадут связь. И то мне помог бригадефюрер, а то меня близко бы никто не пустил.
— А в чем дело, дорогая?
— Мама, тут что-то происходит, я ничего не понимаю.
— Что происходит?
— Ко мне на Беркаерштрассе все время приезжает штурмбаннфюрер Менгесгаузен.
— Зачем? Он за тобой ухаживает? — Маренн улыбнулась.
— За мной? Что ты! Я никому не позволяю за собой ухаживать. Я люблю Ральфа и все.
— Ты у меня умная, серьезная девочка. Тогда что?
— Он привозит из фюрербункера какие-то карточки в конвертах, — сообщила Джилл. — От фрейляйн Браун. Их уже скопилась тьма-тьмущая, я не знаю, куда их девать. У меня и так много бумаг. Даже бригадефюрер спросил, что это за корреспонденция и почему Менгесгаузен все время бегает туда-сюда. Я ответила, что это пишут маме. Он спрашивает: фюрер? Я говорю, нет, фрейляйн Браун. А что пишут, я не пойму. «Он ей сказал, что все, она ждала, но он не пришел, она плакала, звонила ему. Он не пришел опять, он с ней порвал, она опять плачет». И так в каждом конверте. Я в полном замешательстве, что мне со всем этим делать. А Гарри ждет ответа. Приезжает, спрашивает, есть ответ или нет. А я его спрашиваю, ты от кого ответа ждешь, от меня? Может, мне кто-то объяснит, что все это значит?
— Менгесгаузен развозит конвертики, — Маренн усмехнулась. — Если, не дай бог, большевики окажутся в Берлине, это будет его первое сражение за всю войну. Конечно, я понимаю, его заставляют, вот он и едет.
— Мама, я сказала Отто…
— Ты сказала Отто?
— Да, он последние дни приезжал в Грюнвальд вечером, даже на ночь оставался, у тебя в спальне.
Маренн вдруг закашлялась и прижала ладонь к губам. Йохан осторожно взял ее за плечи, повернул в сторону, дышать стало легче.
— Мама, ты кашляешь? Что с тобой?
— Ничего страшного, — ответила она. — Я здесь немного простудилась. Весна, слякоть. Что дальше?
— Я его за завтраком спросила: что это значит? Он чуть кофе не поперхнулся, посмотрел на меня странно, но ничего не сказал. А Ральф заметил, что фрейляйн Браун, наверное, что-то не то съела. Ведь если фюрер ест невкусно, не будет же она есть вкусно. Вот у нее в голове и не хватает питательных веществ.
— Так сказал Ральф? — Маренн искренне рассмеялась. — Если мне не везло с мужьями, то с будущим зятем явно повезло. Он никуда не бегает, кроме как на службу, не мучается самоутверждением. Кроме того, с юмором. Так что сказал тебе Отто? Так ничего и не сказал?