Балатонский гамбит
Шрифт:
— Он как-то обидел вас?
— Меня? — Джилл улыбнулась. — Меня никто никогда не только пальцем не тронул, даже не дунул на меня. Мама строго следила за этим. Она все принимала на себя. Он обидел ее. Да что там обидел? Он ее избил, когда узнал, что она провела ночь на вилле у Вальтера. Но тогда между ними еще толком ничего не было и могло бы не быть, так, случайный порыв, — Джилл помолчала. — Он не ударил — избил, вот подходящее слово. У нее все тело было в синяках, разбит глаз. Я испугалась тогда, что она вообще ослепнет, ведь у нее и так не очень хорошее зрение после того, как во время Первой мировой войны она побывала в газовой атаке. А для хирурга глаза — что может быть важнее, это так же важно, как и руки. Я была дома. Я пыталась защитить ее. Он оттолкнул меня, я тоже тогда упала, сильно ударилась, так что на следующий день вообще не смогла выйти на службу. А маму отвезли в Шарите, — Джилл снова помолчала. — У нее был сердечный приступ. Я думала, она ни за что не простит его. Но она его простила. Точнее, попыталась простить, даже сделала попытку порвать отношения с Вальтером, хотя это было для нее очень трудно. Отто же в ответ завел роман с Гретель Браун, — Джилл усмехнулась. — Он высоко оценил ее усилия. Это было словно издевательством. Я видела, как ей тяжело. К тому же погиб Штефан, все это произошло в момент их глубокой размолвки, она была совсем одна, она страшно переживала его смерть. Я не понимала до конца, — Джилл сокрушенно покачала головой, — не понимала. Меня все это пугало, но я думала — любовь, страсть, ревность. Но потом мы начали встречаться с Ральфом, даже обручились. У меня появилась собственная жизнь, собственные отношения. Я тоже встречалась с другими мужчинами, по работе и не по работе, просто так, и не всегда это доставляло Ральфу удовольствие. Но чтобы он когда-нибудь оскорбил меня, поднял на меня руку — такого не было никогда Это даже невозможно было себе представить. Тогда я осознала полностью, как маме тяжело. Отто и его давний товарищ штандартенфюрер Науйокс всегда считали, что раз они взяли маму с детьми из лагеря, то она должна быть им благодарна и все должна терпеть. Уже после войны они задумали свалить на нее делишки какого-то доктора-изувера из Аушвица.
— Вот как? — Йохан иронично приподнял бровь. — Это джентльмены, ничего не скажешь. Пропустили женщину вперед. Здесь можно.
— Да, да, — Джилл кивнула. — Какой-то Бруннер ставил эксперименты над евреями, и теперь он очень нужен американцам. Они решили, что все вполне можно свалить на мою маму, а Бруннер пусть остается на свободе. Это решил Науйокс, как она говорит, но я не верю, что Отто ничего об этом не знал. Ему самому надо было освободиться из плена любой ценой, Советы уже готовили ему виселицу. Он не стал брать на себя вину за весь свой полк, за всю дивизию, лишь бы всех остальных освободили, как это сделали вы. Мне мама рассказала об этом, она узнала из досье, которое ей показал Черчилль. Он просто закрыл глаза на то, что за его свободу заплатит любимая женщина, заплатит своей репутацией, своей свободной жизнью. Так сказать, любимая. А что? — Джилл пожала плечами. — Что такого особенного, взяли из лагеря, опять туда отправили, ну, пусть в другой, в американский, или того лучше, к большевикам. Главное, что они на свободе и делают, что вздумается. Получили индульгенцию за ее счет. Алик с тех пор ни разу не дал маме знать о себе. Как испарился.
— И что? Они обвинили ее? — Йохан пристально посмотрел на Джилл.
— Нет, — та отрицательно покачала головой. — Им не позволили. Еще был жив Вальтер. Он не позволил им сделать это. Это последнее, что он успел для нее сделать. На самом деле все остальное тоже сделал он. Он договаривался с рейхсфюрером об ее освобождении из лагеря. Он добился для нее звания и погон, он создал ей то высокое положение, которое она занимала в рейхе. Вальтер полюбил ее сразу и искренне любил всю жизнь. Я очень хотела, чтобы они были вместе, и никто бы им не мешал. Мама была бы счастлива с ним. Но фрау Ильза, бывшая жена Вальтера, начала мучить их сына Клауса. Один раз она в ярости чуть не выбросила его в окно, с пятого этажа. Хорошо, что Ральф присутствовал при этом и успел схватить малыша. Это очень подействовало на маму. И чтобы Клаусу стало лучше, мама решила порвать отношения с Вальтером. Хотя это все равно ничему не помогло. Клаус живет у нас, а о фрау Ильзе ни слуху ни духу — как всегда, устраивает свою жизнь. По сути, она всегда оставалась одна, — Джилл вздохнула. — Только она и я, мы вдвоем, и в последние годы к нам присоединился Ральф. Оттого, что он всегда заботился обо мне, маме стало легче. Но я очень хотела, чтобы в ее жизни появилось что-то настоящее, чтобы она была спокойна и счастлива. Я ничего не знала о вас, о ваших с ней отношениях. Когда она приехала из Арденн, она ничего мне не говорила, я даже не заметила ничего. Потом она уехала в Венгрию, а когда вернулась, была очень больна. Она вернулась не из Венгрии, она ездила по поручению Мюллера передавать узников эмиссарам Красного Креста, на обратном пути они попали под бомбежку, — лицо Йохана снова помрачнело, он опустил голову, закурил еще одну сигарету. — Я ждала ее дома, мне сказали, что она приедет. Когда она вошла, она была просто черная, совсем больная. Она ничего мне не сказала тогда, сослалась на усталость. Потом поехала к Мюллеру, потом в Шарите — время было такое, что и поговорить-то толком было некогда. Только недавно, много лет спустя, она сказала, что потеряла в тот день ребенка, вашего ребенка, еще одного ребенка, как когда-то потеряла Штефана. Только один был уже большой, а другой совсем крошка. Если бы она знала, что я нашла вас и собираюсь встретиться, она бы не позволила мне.
— Спасибо, что нашли меня, Джилл, — он с улыбкой посмотрел на нее. — Вы такая, как я себе и представлял. Я много раз думал о том, как мы бы познакомились с вами, как жили бы все вместе. К несчастью, война разрушила очень многое. Но не все. Кое-что нам еще осталось.
— Я тоже недавно представила, как мы бы познакомились, и мне это понравилось. Я поняла, что должна сделать это. Хотя мне и нелегко, я не скрываю, что часто нахожусь под ее влиянием, мне трудно ей перечить. Раньше я бы, наверное, струсила. Но война изменила и меня, я стала самостоятельной. Наверное, она оценит это.
— Обязательно.
— Так вы приедете к нам? — она взглянула на него, ожидая ответа.
— Я же сказал, что приеду. Как только она вернется, сразу приеду.
— Но это наш секрет.
— Конечно. Куда вас отвезти, Джилл? — он повернул ключ зажигания.
— На вокзал, — она вздохнула. — Мне надо как можно скорее вернуться в Париж, чтобы она ни о чем не догадалась.
Лихо прокатив по тисовой аллее, перед террасой остановился новенький темно-синий «бентли». Из машины вышел высокий молодой человек, светловолосый, загорелый, в элегантной спортивной одежде. Повернувшись к террасе, махнул рукой.
— Мама!
Маренн повернулась, наклонилась вперед.
— Клаус! Как машина?
— Замечательно, — он легко взбежал по мраморной лестнице. — Я так благодарен тебе, мама!
— Рандольф уверял меня, что это одна из самых лучших машин. Вполне соответствует своему названию «летящая шпора». Он сам на такой ездит. Только не гоняй сильно. Не бери с него пример.
Клаус сел за столик, налил себе апельсиновый сок.
— Тут тебе несколько раз уже звонила какая-то Анжелика, — насмешливо сообщила Джилл, поправляя широкополую белую шляпу, украшенную лентами в горох.
— Анжелика? — он удивился, щелкнув зажигалкой, закурил сигарету. — Не помню.
— Мама, ты понимаешь? — Джилл рассмеялась. — С такой машиной Анжелики просто гроздьями будут падать.
— Ну, это, наверное, та, с пляжа, я там нырял с аквалангом, а она загорала. Я обещал прокатить ее до Марселя. Ты разрешишь, мама? — он смущенно взглянул на Маренн.
— Твоя машина, что хочешь, то и делай, — Маренн пожала плечами и поправила бретель узкого черного платья — фирменного, от Шанель, — с глубоким декольте, подчеркивавшим ее красивую, высокую грудь и тонкую не по годам талию. — Но насчет Анжелик, Клаус, — она понизила голос, внимательно посмотрев на него, — я надеюсь, ты помнишь, главное — это учеба. Надо закончить университет.
— Конечно, мама, — он встал, наклонившись, чмокнул ее в щеку. — Я сейчас, только переоденусь.
Он быстро прошел в комнаты.
— Надо же, как он похож на Вальтера! — заметила Джилл, проводив его взглядом. — Я все время удивляюсь.
— Не просто похож — одно лицо, — вздохнула Маренн. — Я думаю, Вальтер был бы доволен.
— Он доволен, он же все видит, я верю в это, — Джилл кивнула. — Но «бентли» он бы не одобрил. Это слишком — такие подарки на день рождения. Вроде той обезьяны, которую ты купила ему в Берлине. Та была игрушкой для малыша, а «бентли» — игрушка для великовозрастного баловня.
Маренн улыбнулась. Ветер сменил направление. Темно-каштановее локоны, выбившиеся из прически, упали на грудь, она снова отбросила их назад.
— Он был несчастен в детстве, — сказала она, помолчав мгновение. — Надо дать ему хоть немного счастья, чтобы он обрел уверенность в себе. Для мужчины это очень важно.
— Ты психолог…
— Это моя профессия. Ты забыла? Одна из профессий.
— И за все годы фрау Ильзе ни разу не поинтересовалась, как живет Клаус, — Джилл качнула головой, глядя на море.
— А зачем? — Маренн пожала плечами. — Его же надо растить, тратить на него деньги, а ей хочется все тратить на себя. Правда, теперь она решила изобразить из себя заботливую мамочку…
— Неужели? — Джилл повернулась к ней. — Каким образом?
— Она написала мне письмо в прошлом году. Сын-то вырос, скоро начнет сам зарабатывать, он уже зарабатывает, хотя еще учится в университете. Вот и новый источник дохода, до самой смерти не надо волноваться, если как следует нажать ему на совесть, как она всегда нажимала Вальтеру. Она это умеет.