Балатонский гамбит
Шрифт:
— А что же Отто? — вдруг спросила Джилл. — Он бы больше никогда не пришел к нам?
— Скорее всего, нет. Разве ты не слышала о Гретель Браун? Ты щадила меня, не говорила мне, но ты конечно же все слышала.
— Да, я слышала. Много раз и переживала об этом, — Джилл кивнула. — Но Ральф говорил, не обращай внимания, это все сплетни, это несерьезно. Не надо расстраивать маму.
— Конечно, я сама была виновата. Но когда мужчина, которого ты любишь, все еще любишь, несмотря ни на что, спит с другой женщиной, ты об этом знаешь и вынуждена с этой женщиной постоянно встречаться, это очень тяжело, Джилл. Я рада, что ты не узнала этого, и Ральф был порядочным человеком. Сама я испила эту горькую чашу сполна. Он отомстил мне за Вальтера, я почувствовала
— А теперь?
— Что теперь? Он живет на другом континенте, приезжает ко мне крайне редко, и можно сказать, все осталось в прошлом.
— Ты знаешь, мне так часто снится Грюнвальд, — Джилл снова села рядом, сжав руками виски. — Наш дом, моя спальня, где мы часто бывали с Ральфом, когда ты уезжала. Что там теперь? Сохранился ли наш дом? Все мои любимые вещи, любимые платья, к которым я так привыкла, все осталось там.
— Не знаю, мне больно думать об этом, — Маренн вздохнула. — Наверняка, наш дом разграбили большевики. Платья, наверное, просто порвали. А мебель, скорее всего, забрали.
— Жалко. Мне так нравилась моя белая кровать. Здесь тоже все хорошо. Но все совсем не то.
— Это верно.
— Я помню, как ты мне сказала в Берлине, когда Ральф рассказал об отступлении армии Дитриха из Венгрии. Ты сказала: разве у нас есть что-то другое? Я даже не понимала тогда в полной мере, что другого у нас действительно нет. Материально, конечно, можно найти замену, но духовно, морально — нет. Все не то. Но это же относится не только к домам и вещам, образу жизни, к людям это тем более относится. Мама, — Джилл снова внимательно посмотрела на нее, потом взяла у нее фотографию Йохана. — Ты должна дать о себе знать. Зачем мучить человека пустотой? Зачем себя мучить пустотой? Даже если ты больше не любишь его, я не верю, что он тебя не любит. Но все-таки легче знать, что человек, которого любишь, жив, даже если он не чувствует к тебе прежнего.
— Кто тебе сказал, что я не чувствую? — Маренн встала и в волнении прошлась по комнате.
— Тогда почему ты молчишь? Может быть, еще не поздно. Ничего не поздно, пока вы оба живы. Ты боишься за меня? За то, что если ты напишешь ему в тюрьму письмо, или сделаешь еще что-то, и американцы узнают, кто ты, а значит, они узнают, кто я. Кем я была, кем была ты во время войны? А американцы — это не Уинстон Черчилль, с которым ты дружишь с юности. Ты этого боишься?
— И этого тоже, — Маренн кивнула. — Мне не хотелось бы доставлять тебе неприятности, тебе их и так хватает. Но и признаться, что я практически предала наши отношения, отказалась от них, это тоже очень нелегко, Джилл.
— Но ты не отказалась, не предала, — Джилл встала и подошла к ней. — Ты пожертвовала собой ради других, как и всегда. Ради меня, ради его детей, жены. Это разные вещи. Ты отошла в сторону, чтобы никому не мешать. Но дети выросли, во всяком случае, они не такие маленькие, я тоже вполне могу постоять за себя, не такая уж я беспомощная и слабая, война изменила и меня. И потом ты просто должна сказать, что ты жива Он сам решит, что делать дальше.
— Он тем более предпочтет остаться со своей семьей, Джилл, — Маренн с нежностью провела рукой по ее плечу. — Разве ты не понимаешь? Жена оставалась верной все эти годы, а я? Если я была жива, то что я делала в это время? Жила с другими мужчинами? И это правда. Ты сама знаешь, что жила. Хотя бы с Отто, опять с Отто, этого достаточно. Так зачем? Сказать, что изменила? Только лишний раз причинять боль.
— Мама, даже мне известно, — Джилл возразила решительно, — что для любви важно только одно, есть она или нет. Если она есть, совершенно безразлично, кто где был и кто с кем жил. Это повод для упреков на день или на два, да нет, даже короче, до первого поцелуя, до первой ночи, главное — это возможность снова быть вместе. Если нет — тогда начинаются все эти разговоры, которые заменяют чувства. Мама, ты должна сообщить, что ты жива, — Джилл повторила настойчиво.
— Я не смогу этого, Джилл, — она отрицательно покачала головой.
— Тогда смогу я.
— Я тебе запрещаю.
— Я позволю себе не послушаться тебя.
— Джилл, даже не смей. Послушай лучше меня, сядь, — она снова села на диван и усадила Джилл рядом. — Ты помнишь Пауля Красса? Молодого доктора из нашей клиники с весьма приятной внешностью. Я знакомила тебя с ним в апреле сорок пятого года? Вы несколько раз обедали вместе, насколько мне известно.
— Да, я помню, — Джилл рассеянно кивнула. — А что?
— Его недавно освободили из плена. Они хотели привлечь его к какому-то наспех слепленному делу эсэсовских врачей, потому что он одно время служил в концлагере, но материала не нашли, никто из заключенных ничего на него не показал, и это неудивительно. Так что им пришлось его отпустить. Но в Германии у него нет работы, никто не хочет брать из-за его прошлого. Это так же, как с Алексом Грабнером. После плена он не мог найти себе применение, это с его-то опытом, с его высочайшей квалификацией. Я рада, что пригласила Алекса в свою клинику, и они приехали с Маргарет и детьми. Так вот Пауля я тоже приглашаю работать к себе. Он приедет завтра. Ты бы хотела увидеться с ним?
— Но, мама, как ко всему этому отнесутся французы? Де Голль?
— Ну, конечно, де Голлю и его сподвижникам, невольным, кстати, вроде Мориса Тореза, это все очень не нравится. Но я отвечаю Шарлю и прочим важным государственным лицам так же, как когда-то отвечала рейхсфюреру. Мне нужны не политически благонадежные рекомендации, а хорошие врачи с опытом. А их найти не так-то просто. Кто может сравниться с Грабнером? Никто из американцев и французов даже рядом не встанет. И из англичан тоже. Мы теперь каждую неделю ездим в Индокитай. Алекс там просто не заменим, с его опытом лечения ожогов и осколочных ранений. Да, Эйзенхауэр тоже кривится — бывший штурмбаннфюрер СС. А куда денешься? Ради того, чтобы его солдаты выживали и возвращались в строй, он готов закрыть глаза. Надеюсь, Пауль тоже найдет свое место в жизни. И как-то развеет тебя. Ваша краткосрочная дружба продолжится. Я виделась с ним после освобождения. Он все так же красив, — Маренн улыбнулась. — Но повзрослел, конечно. Испытания накладывают отпечаток. У него никого нет. Родители умерли, брат погиб, он один. Он о тебе спрашивал, ты ему понравилась, я заметила. Как ты ко всему этому относишься? — Маренн внимательно посмотрела на дочь. — Ты не должна вечно носить траур, надо как-то дальше жить, Джилл.
— Но мама, я забуду Ральфа? Ты это хочешь сказать? — Джилл встала и отошла к окну.
— Ты никогда его не забудешь, — Маренн подошла сзади, обняла за плечи. — Мы не забудем того, что мы пережили. Но я хочу, чтобы ты была счастлива. Довольно уже слез. Слезы оставь мне.
— Но я совершенно не готова ко всему этому, — Джилл растерянно взглянула на нее и показала на волосы. — Он меня не узнает.
— Это как раз повод привести себя в порядок, — Маренн улыбнулась. — Значит, ты согласна? Прекрасно. Как только Уинстон и Клемми уедут, я приглашу Пауля сюда погостить, а сама поеду в Париж, там у меня накопилось много дел.
— Фрау Сэтерлэнд! Я так рад вас видеть!
Она сидела на скамейке в Парке Линкольна в Чикаго. У водоема с белыми лебедями и розовыми фламинго, подпрыгивая, резвились дети. Все было так же, как когда-то очень давно, до войны, когда по этим дорожкам такие же маленькие и веселые бегали ее дети, Штефан и Джилл — от леопарда к бегемоту, а потом от бегемота к жирафу. Но Штефана уже давно нет в живых, а Джилл тоже только чудом спаслась от смерти. И она приехала сюда, в этот город своей молодости, не для того, что вспоминать о прошлом — чтобы еще раз попытаться спасти будущее, то, которое на волосок от гибели, пусть даже не свое и не для себя, пусть для другой женщины и ее детей.