Балерина из Санкт-Петербурга

Боюсь, что разочарую любителей хронологии, ведь началом своей жизни считаю не 8 августа 1876 года, когда я появилась на свет, а тот прекрасный сентябрьский вечер 1885-го, когда мой батюшка представил меня, дрожащую и онемевшую, тому, в чьей власти было мое будущее. Они были знакомы довольно долго, но отнюдь не были похожи друг на друга – сходными были разве что высокий рост, милые морщины на лице, седеющие волосы да живой взгляд. Но батюшка мой начисто выбривал щеки, а верхнюю губу его украшали тонкие, подкрученные кверху усики с заостренными кончиками, тогда как у Мариуса Петипа была короткая ухоженная бородка с проседью – мне казалось, что она добавляла ему представительности. Они были ровесниками – шестьдесят три почтенных года стукнуло Мариусу Петипа и столько же – моему батюшке, а мне было всего только девять; но, по правде сказать, не столько разница между желторотым моим отрочеством и их умудренной старостью приводила

меня в оцепенение, сколько авторитет того славного мужа, который принимал нас в своем пышном кабинете в Императорском театральном училище в Санкт-Петербурге. То, что мне удалось выведать про него и там и сям, произвело бы впечатление на любую охочую до светских сплетен мадемуазель. Я же была всего-навсего ребенком и горела желанием больше им не быть. Из разговоров взрослых я узнала, что знаменитейший Мариус Петипа родом из Марселя, прибыл в Россию лет тридцать восемь назад, уже стяжав блистательную славу танцовщика во Франции, Бельгии и Испании; что и прежде своего первого ангажемента в Петербурге он шагал от триумфа к триумфу; что он пользовался большим уважением у самого Государя Императора, что весь двор был без ума от его выступлений на сцене, равно как и его постановок, и что, будучи назначенным на важную должность профессора Императорского театрального училища, а затем директора балетного отделения, он обладал властью воспитывать русских танцовщиков и танцовщиц, способных бросить вызов иноземным звездам, наезжающим с гастролями в столицу. Престиж чародея Петипа рос из года в год, и многие проницательные, но не обладающие тугими кошельками родители почитали большой честью видеть свою дочь среди учениц великого маэстро петербургской сцены. Будучи слишком юной, чтобы увидеть какой-нибудь из его балетов, я восхищалась им, доверяя мнению других. Впрочем, я знала назубок перечень его творений и имена балерин, выступавших в этих спектаклях, ибо в нашем семействе сценическая жизнь была неисчерпаемым источником разговоров. Отец мой, Иван Павлович Арбатов, был знаменитым мимом в эпоху моего рождения, а матушка, Ирина Арбатова, – опереточной певицей и, говорят, имела недурной успех в спектаклях «Талисман» и «Дочь мадам Анго». Сраженная чахоткой, она угасла, когда мне не исполнилось и шести. Но благодаря ей до самого последнего ее вздоха, как и благодаря моему отцу, я купалась в атмосфере соблазнительных канканов и легких интрижек кулис. Еще ни разу в жизни не выйдя на подмостки, я уже пребывала частью театральной публики. Проживи моя матушка чуть дольше, я, может быть, по ее примеру увлеклась бы пением. И поныне в моих ушах звучит мамино выводящее вокализы контральто – она любила упражняться перед гримировочным столиком. Едва научившись лепетать свои первые слова, я уже пробовала, в подражание ей, изображать разные мины на лице и мурлыкать куплеты, глядя на себя в зеркало. Но пела я из рук вон дурно, и родительница от души смеялась над моими фальшивыми нотами и ужимками. Проживи дольше, она, конечно же, научила бы меня азам своего искусства – увы, Господь не дал! Ее безвременный уход окончательно спутал мои отношения с музыкой – все, что напоминало о прошлом, причиняло мне боль. Что до батюшки, то он и вовсе был сломлен: то ли бунтуя против жестокости судьбы, то ли с тоски по ушедшей благоверной, а только взял да сдружился с бутылкой. Его пьяные загулы сопровождались проявлениями буйства, погребальными стонами, а то и потерями памяти. Такое падение, конечно, не могло укрыться от глаз артистической среды, и батюшку моего больше не приглашали даже на самые скромные провинциальные гастроли. Вынужденная праздность и нужда побудили батюшку на отчаянный шаг – явиться на поклон к Мариусу Петипа. В мечтах своих отец уже видел меня достигшей успеха там, где его постигла неудача. Я знала, что, отчаявшись удержать семейство на плаву, он возлагал большие надежды на меня, и одна мысль об этом парализовала меня на месте.

Началом нашему визиту послужили слащавые любезные разговоры. У батюшки моего был угодливый вид заискивающего попрошайки, а у Мариуса Петипа – разом покровительственный и презрительный, что меня тут же немало обеспокоило. Маэстро устремил на меня холодный изучающий взгляд, словно я была рождественской гусыней, вывешенной в мясной лавке. Сказать по совести, я его сразу возненавидела. Изучив меня анфас, он с ворчанием обошел вокруг меня, вернулся к своему столу, уселся в кресло, погладил бородку, подкрутил двумя пальцами кончики усов и изрек:

– Любезный мой, что-то больно бледная и больно чахлая она, твоя Людмила!

Я никогда не считала себя прекрасней утренней зари, но это замечание, брошенное французом, привело меня в ярость. Я подняла голову и, ни слова не говоря, обдала его презрительным взглядом – но, смутившись собственной бравадой, мигом опустила глаза. И вот уже папенька спешит ко мне на выручку.

– Так это всего лишь внешность, – поспешно пробормотал он. – Зато какая у нее страсть к танцу!

Откуда он это взял? Я разом отвернулась, чтобы Петипа не прочел на моем

лице обратного.

– Страсть к танцу! – воскликнул маэстро. – Перед испытанием все так говорят. А после трое из четверых меняются во мнении. Слишком уж кажется суровым!

В голосе француза звучали поющие интонации, определить которые я не могла никак и лишь позже узнала, что это акцент, свойственный югу Франции. В ту пору в России все сколько-нибудь достойные личности считали большой честью бегло изъясняться по-французски. Матушка моя достигла совершенства в этом языке, выступая во французских оперетках; порою они с отцом вели завзятые споры по-французски – ради забавы, но еще и затем, чтобы их не понимала наша служанка Аннушка. Между тем Мариус Петипа продолжал настойчиво выспрашивать:

– Так ты говоришь, у нее любовь к танцу? А имеет ли она хоть какие-нибудь о том понятия?

– Да, да! – вскричал мой батюшка. – Мама учила ее, когда она была совсем крохотной…

Еще одна ложь!

– Очень жаль, – отрезал Петипа и скорчил гримасу.

– Почему?

– Потому что я предпочитаю начинать с чистого листа!

Мой батюшка тут же нашелся:

– Да это были всего лишь общие указания. Самая малость, которую можно ожидать от женской грации!

– Ну хорошо, хорошо! – сказал Петипа, смеясь. – Увидим все, когда наступит время. А пока я не могу ничего обещать. Я запишу Людмилу на медицинский осмотр. Потом устроим ей небольшое испытание на пригодность. И только тогда будем знать, сможет ли она посещать регулярные занятия в балетной школе или ей следует отдать предпочтение иному поприщу. Сам видишь, я счастлив буду доставить тебе удовольствие, но малейшего снисхождения от меня не жди. Я слишком люблю свое ремесло, чтобы деликатничать, и знаю, что ты меня поймешь!

– Да, конечно, – пробормотал отец с выражением сомнения. – Полагаюсь на абсолютную искренность с вашей стороны!

От меня не укрылось, что батюшка мой величал своего собеседника на «вы», тогда как тот ему откровенно тыкал. Петипа похлопал его по плечу и рассеянно добавил с выражением сочувствия:

– Не терзайся, милый мой! Приведи Людмилу завтра утром ровно в десять часов. Я приглашу врача из школы. И если девочку сочтут годной по здоровью, я запишу ее на приготовительный курс Ольги Стасовой. Это великолепная наставница начинающих. Она позаботится о твоем милом кузнечике!

Когда же он был искренен? Когда хмурил брови и в голосе его звучала суровость или когда мазал медом, чтобы заглушить горечь абсента?

Получив из уст маэстро титул кузнечика, когда сама воображала себя скорее быстрокрылой стрекозой, я из вежливости натянула на лицо улыбку. Улыбнулся и отец – мне показалось, что он на седьмом небе от счастья. Но это лишь усугубило мою досаду.

Домой я вернулась раздосадованная на Петипа – уж слишком высокомерно он обращался с нами, как будто мы приходили к нему клянчить медный грошик. Но батюшка мой торжествовал.

– L’affaire est dans le sac! [1] – выкрикнул он по-французски, едва захлопнув за мной дверь квартиры.

В этот вечер он пребывал в таком волнении, что в продолжение всего нашего с ним ужина тет-а-тет без удержу пил как бочка. Как всегда, прислуживала нам за столом старушка Аннушка, моя бывшая кормилица. И вдруг отец – глаза кроличьи, нижняя губа отвисла, – хлопнув залпом пятый по счету стакан водки, поставил стакан на стол и обратился ко мне со скорбной речью. Он начал с жалобы на отсутствие средств для оплаты моего обучения и даже для существования нас обоих, и вот поэтому обстоятельства принуждают его рассчитывать на меня – пожалуй, только я смогла бы вытянуть семью из беды.

– Если Мариус Петипа займется тобой и сделает из тебя великую балерину – тогда прощай заботы и нужда! – проворчал он. – А иначе конец. Ты видишь, что стоит на кону… Все зависит от тебя. Трудись прилежно, слушайся его во всем – и мы спасены! Я знаю, что благодаря мне и моему прошлому комедийного актера он к тебе настроен благосклонно… Но этого недостаточно… И он недвусмысленно дал нам это понять… Не жди от него снисхождения! Не жди!

В ходе этой патетической речи он налил себе до краев шестой стакан, вылакал и с легким стуком поставил на стол. Язык у него заплетался. Взгляд помутнел. Он начал икать и вдруг ударился в слезы, повторяя мамино имя, точно литанию.

– Ирина, Иришенька… На кого ты нас покинула? Без тебя я и шагу не могу ступить. Я б хотел уснуть и больше не проснуться. Попроси Господа там, на небесах, чтобы Петипа взял ее к себе! Господь поймет тебя… Сделай это ради нас! Там, в небесной выси, тебе это будет легче, чем нам, на грешной земле!..

Мне было жаль отца. Ему и самому было немного стыдно, потому что его слезные ламентации, которые он произносил, конечно, на родном языке, были понятны Аннушке. Желая пресечь эти жалобные речи, я крепко обняла его и поддержала за руку, когда он вставал из-за стола.