Балканская звезда графа Игнатьева
Шрифт:
До чего же свежи, злободневны эти слова! Как будто произнесены только вчера, а не полторы сотни лет назад.
Главной своей задачей Игнатьев считал утверждение влияния и престижа России на Востоке, поколебленного поражением в Крымской войне. Нужно было во что бы то ни стало добиться отмены позорного пункта, запрещавшего России держать военно-морской флот на Черном море. Сам флот предстояло фактически создать заново. Ну и наконец, для ограждения России на Балканах буфером из дружественных государств, ей были нужны надежные союзники. Такими естественными союзниками, по мысли Игнатьева, должны были стать славяне. «Союз славян с нами – вся наша европейская будущность. Иначе мы задавлены и разорены будем», – говорил Николай Павлович своим подчиненным, искренне веря,
Подведем итог, читатель. Перед вами два русских человека, два блестящих дипломата – Игнатьев и Горчаков. Оба по-своему любили Россию. Канцлер, чьим излюбленным выражением была фраза «спокойно выжидать», всячески стремился избегать ситуаций, которые могли втянуть Россию в военные конфликты. Со временем «спокойно выжидать» выродилось в старческое «кабы чего не вышло». Игнатьев – человек дела, действия, прежде всего. Для него не было неразрешимых задач, терзавших осторожную душу Горчакова. Противоречие характеров Игнатьев и Горчакова – еще один контраст, наложивший отпечаток на их отношения. Два глубоко и принципиально отличных восприятия действительности. Два противоположных психических склада. На поверку выходило совсем по-пушкински: волна и камень, стихи и проза, лед и пламень.
В этом и состояла, собственно, разница между двумя незаурядными политиками.
И в этом коренилась главная опасность для карьеры Игнатьева.
Было уже далеко за полночь. Две огромные подушки лежали рядом на взбитой постели, прикрытой от мошек и комарья марлевой накидкой. Николай Павлович бесшумно проскользнул в спальню, предусмотрительно задув ночник. Когда глаза притерпелись к темноте, увидел, что Катенька не спит, – большие глаза-угольки выразительно смотрели на него:
– Опять что-нибудь стряслось? – сказала Катя, и ее глуховатый голос прозвучал в тишине преувеличенно спокойно. – Еще кого-то выручал и выслушивал? Или опять твои шпионы и соглядатаи? Твои фокусы когда-нибудь закончатся? Дети так ждали тебя…
– Прости меня, Катенька, – его губы дрогнули. – Понимаю, ты беспокоилась. Служба. Я очень хочу спать. Очень.
Игнатьев откинулся на подушку, и Катенька легко склонилась над ним.
– Я верю в свою звезду и потому, когда свыше будет предопределено, я понадоблюсь и принесу посильную пользу России, – сквозь сон бормотал Игнатьев. – Нам рано или поздно не миновать….
– Милый ты мой, несуразный, – прошептала она и прижалась крепко губами к лицу своего супруга. – Я тоже верю в тебя…
И вот, спустя столько лет, какие-то звезды сошлись на его небосводе – началась война за освобождение Болгарии.
Поэтому Игнатьев так торопился в Адрианополь. Это была его личная политическая схватка за несбыточную мечту.
Карандаши и шифр
Несмотря на свою внешнюю хрупкость, грифель карандаша чудовищно тверд: перед тем как поломаться, средний заостренный кончик карандаша может противостоять давлению 255 атмосфер, или 264 кг на см.
Дмитрий Скалон, адъютант главнокомандующего русской армией великого князя Николая Николаевича, мучился уже полчаса в попытке зашифровать срочную телеграмму. Пытаясь провести энергичную линию, отделяющую буквы от цифр, штабист слишком сильно надавил сверху указательным пальцем на стержень, сломав при нажатии остро отточенную головку карандаша, по форме напоминавшую четырехгранную египетскую пирамиду. Из-за этой очередной и столь досадной поломки грифеля, Скалон был вынужден прервать важную и, главное, срочную работу. В раздражении отбросив поломанный карандаш на стол, офицер громко позвал денщика:
– Патрин, черт бы тебя побрал! Живо ко мне!
Дверь отворилась, и оттуда показалось лукавое лицо казачка с заспанными глазами: «Все-то вам не спится, вашблагородие?»
– Молчать! – рявкнул Скалон, с силой метнув карандаш в казачка, который, проявив неожиданную для его сонного вида прыть, успел увернуться от неизбежного столкновения с летящим в его лицо предметом.
– Смирн-ааа! Во фрунт! Смирно, говорю тебе!
Казачок встал в «струнку», вытянув руки по швам, всем своим видом выражая готовность беспрекословно выполнить любой, даже абсурдный, приказ. Например, немедля достать с неба луну. Его расширившиеся глаза с некоторой долей опаски смотрели на осерчавшего барина.
– Канцелярский нож, наждачную бумагу и новые карандаши. Сей же секунд, паршивец ты этакий! Понял меня? Бббе-еггом-арш!
Скалон был в душе педантом в хорошем смысле этого слова и любил порядок во всем. Сказывалось и его лютеранское воспитание, и годы учебы, проведенные в скромном коричневом двухэтажном домике на Английской набережной – Академии Генерального штаба, храма военной науки, стены которого пропахли традициями времен Жомини. Страсть к красивой отделке чертежей и схем, каллиграфическому почерку была отличительной чертой выпускников этого элитного учебного заведения. «Фазаны» или «моменты», как в армейской среде полупрезрительно называли офицеров генерального штаба, по секрету, в виде особого одолжения, передавали друг другу по-китайски изощренные способы точить карандаш. Точили не только ножом и напильником, но даже стеклянной бумагой и бархатом!
Для шифровальной работы, по мнению Скалона, лучше всего подходили карандаши баварской фирмы «А. В. Фабер», особенно самые твердые – «А. В. Фабер» (НННННН). И хотя в России производство карандашей наладили еще в середине XIX века, качество продукции нескольких фабрик Никитина и Карнаца в Москве, Риге и Вильно уступало эталонным образцам – карандашам баварской фирмы «А. В. Фабер»: они были не настолько равномерно тверды и немного хрупче «баварцев». Да и по объему выпуска все русское производство не годилось в подметки фабрике Фабера, где пять тысяч рабочих изготовляли в год до четверти миллиарда карандашей. Все карандашные фабрики России давали продукции на 100 тыс. рублей в год, что было в 40 раз меньше объема продаж фирмы Фабера. Собравшись на войну, Скалон запасся целым ящиком любимых карандашей, которых было не только трудно заострить ножиком, но и еще приходилось прибегать к подпилкам при помощи напильника и специальной наждачной бумаги.
Дмитрий Анатольевич точил любимые карандаши сам, не доверяя этого важного дела денщику: «Деревня лапотная, не ценит и не понимает настоящую красоту! Нельзя ему доверять столь деликатного дела».
Канцелярский нож, бумага и карандаши наконец-то были принесены, и Скалон принялся за работу, мурлыча себе под нос песенку Глинки из цикла «Прощание с Петербургом», посвященную его отцу: «О, дева чудная моя! Твоей любовью счастлив я. Припав челом к моей груди…» Ножик казался ему нежным смычком виолончели, а острый ритм испанского болеро, который Дмитрий Анатольевич акцентировал, цокая языком и, время от времени, похлопывая себя по коленям, напомнил ему сладостную атмосферу дружеского кружка офицеров лейб-гвардейского Егерского полка и цесаревича Александра Александровича, музицировавших по четвергам в Зимнем дворце. Оркестр был исключительно медный с прибавлением одного струнного инструмента – контрабаса (ротмистр Дмитрий Антонович Скалон) и турецкой музыки.