Балканский венец

Задунайский Вук

Сделал так Ратко, взял суму на плечо, тихо вышел из кельи и направился в библиотеку. Страшно было ему идти по темным залам монастырским. Защищают здесь сами стены от духа нечистого, но от себя самого как защититься? Прижал Ратко к себе покрепче суму и проскользнул в зал, где хранились рукописи. Зашел в самый дальний угол, разыскал самый дальний сундук и положил на дно его все три сказания, завалив сверху тяжелыми томами. Пусть упокоится господарь Влад до той поры, пока не придут сюда люди, не откроют сундук и не отыщут под горой пергаментов то, что было сокрыто. Пройдут века, и люди забудут о том, что было. Про все забудут – про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. Но станет все так, как в этих сказаниях. Быть господарю Владу едину в трех лицах: и героем, и кровопийцей,

и тем, кто ищет смерти, а та бежит от него. Так осудил отрок великого и страшного господаря Валахии Влада по прозвищу Цепеш из Ордена Дракона. И был справедлив его суд.

* * *

Конец же его сице: живяше на Мунтианской земли, и приидоша на землю его турци, начаша пленити. Он же удари на них, и побегоша турци. Дракулино же войско без милости начаша их сещи и гнаша их. Дракула же от радости възгнав на гору, да видить, како секуть турков, и отторгъся от войска; ближнии его, мнящись яко турчин, и удари его один копием. Он же видев, яко от своих убиваем, и ту уби своих убийць мечем своим 5, его же мнозими копии сбодоша, и тако убиен бысь.

А жизнь монастырская пошла своим чередом. Отец Николай писал свои рукописи, Ратко подсоблял ему. Не являлся боле господарь Влад в Хиландаре, но ведали они, что ушел он только на время и что когда наступят сроки – выйдет он на Дикую Охоту, и ужаснутся те, кто отрекся от света и избрал тьму. Не сказал Ратко учителю о своем выборе – да тот и не спрашивал. Только потрепал его по голове да прижал к себе – совсем как отец когда-то.

Так прошли три года, пока однажды Ратко тайно не покинул Хиландар. Хватился его отец Николай – а уж поздно было. За мелкую серебряную монету увез моряк-грек юношу с горы Афон туда, где не было ни крепких стен монастырских, ни крутых берегов. Потерял отец Николай след его. Ни разу не приходила ему весть от ученика – ни добрая, ни злая. Взял он тогда себе нового воспитанника – Живко, а все вспоминал о том, пропавшем. Все выспрашивал у гостей монастырских да у греков, что корабли приводят к причалу, не видали ли они юношу-серба по имени Ратко? Не слыхали ли что о нем? Но те в ответ только качали головами.

Однажды только услыхал отец Николай весть о том, что нагнал на турок страху под Митровицей некий хайдук Ратко Младенович. Появлялся-де он и исчезал прямо на глазах невероятным образом, будто из-под земли, был заговорен от сабель и пуль, неуловим и жесток с турками настолько, что боялись они его поболе мутессарифа смедеревского [50] . Но был ли то его Ратко или какой другой – про то отец Николай не ведал. Мало ли бродило по Сербии тех, кому нечего терять и кто брал в руки оружие, дабы наказать турок за дела их поганые! А ежели то был его Ратко, то, видать, сглазил его Дракула. Сманил он парня, сбил с пути истинного на путь мученический.

50

Должность тогдашнего турецкого правителя Сербии.

Исправно носил Живко в келью сыр, пресную погачу, оливки и вино, старательно выводил буквы на бумаге, высунув от усердия язык. Но не брал боле отец Николай в руки летописей про Орден Дракона, корпел он отныне только над деяниями святых угодников. Ибо пройдут века, и люди забудут о том, что было. И будет все так, как начертано им. Сокровенное знание живет вечно. А ну как поднимется оно выше стен монастырских – что устоит тогда?

Сказание о сестре Софии и падении Константинополя

23 мая 1453 года

Когда же было подготовлено место, собрал цесарь вельмож, и мегистанов, и магистров и начал обсуждать, где стоять стенам, и башням, и воротам городским. И велел размерить место на три стороны, и каждая сторона длиною в семь верст, так как было то место между двумя морями – Черным и Белым. И вдруг выползла из норы змея и поползла по земле, но тут ниспал с поднебесья орел, схватил змею и взмыл ввысь, а змея стала обвиваться вокруг орла. Цесарь же и все люди смотрели на орла и на змею. Орел же на недолгое время скрылся из глаз, и, показавшись снова, стал снижаться, и упал со змеей на то

же самое место, ибо одолела его змея. Люди же, подбежав, змею убили, а орла у нее отняли. И был цесарь в великом страхе, и, созвав книгочеев и мудрецов, рассказал им об этом знамении. Они же, поразмыслив, объявили цесарю: «Это место «Седьмохолмый» назовется, и прославится, и возвеличится во всем мире больше всех городов, но поскольку встанет город между двух морей и будут бить его волны морские, то суждено ему поколебаться. А орел – символ христианский, а змея – символ мусульманский. И раз змея одолела орла, то этим возвещено, что мусульманство одолеет христианство. А так как христиане змею убили, а орла отняли, явлено этим, что напоследок снова христиане одолеют мусульман, и Седьмохолмым овладеют, и в нем воцарятся» [51] .

51

В качестве эпиграфов в настоящем сказании использованы отрывки из «Повести о взятии Царьграда турками в 1453 году».

– Утро доброе, сестра Мария.

– Доброе, сестра София.

– Как почивали, брат Иоанн?

– Благодарствую, сестра. Не жалуемся.

– Не мешал ли кто, сестра Ирина?

– Нет, сестра. В Акрополисе было покойно.

– У Харисийских ворот всю ночь соловьи пели.

– И что же, брат Георгий? Они нарушили твой покой?

– Нисколько, сестра.

– Спокойно ли на Триумфальной дороге, брат Андрей?

– Спокойно, сестра София.

– Во Влахерне на заре распустились розы…

Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день…

Так молился инок. Бессчетное число раз слышала Она слова эти на заутренях и вечерях, в ектеньях и акафистах, в литургиях и песнях херувимских. Все люди были похожи друг на друга, как братья единоутробные. Впрочем, разве не братья они? Разве не одна и та же кровь течет в них, в людях? И вина ли братьев в том, что так жестоки они друг к другу? Все они равно молятся Богу, уповая на облегчение страданий своих и усугубление страданий ближнего. Как будто слышит Он их. Да и нужно ли Ему это слышать?

Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой…

Многие молились здесь, и все они походили друг на друга. Перебирая бесценные сокровища из самых дальних тайников своей памяти, Она не могла припомнить, чем один из приходивших к Ней отличался от другого. Хотя нет, этого инока Она уже не забудет. Был он молод, огонь истинной веры горел в его глазах, хотя и был инок увечен на ногу. Подобных ему Она знавала и прежде, но времена нынче наступили такие мрачные, что любой светлый лик сиял, как солнце, навечно врезаясь в память. Он молился ночью, один, в темном Храме, не для кого-то – для себя, и было Ей слышно биение его сердца. Ну что же, пусть оно согревает долгой холодной ночью то, что подарит Она иноку – вернее, даст на сохранение.

Во всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня…

Сильно хромал инок, с самого рождения, потому и молился он нынче во Храме да менял свечи, а не копал рвы и не мешал раствор на стенах. Иные – да и сам он – считали, что такие нынче Городу без надобности, ибо какая польза от калеки в бою? Однако не покинул инок столицу, когда была такая возможность. Был он родом из Дечан, с берегов Белого Дрина. О чем думал он в час молитвы? Вспоминал ли поросшие лесом горы да чистые горные ручьи страны своей? Или лица родичей своих, опаленные горячим солнцем? Недобрые ветры занесли его в Город меж двумя морями – Черным и Белым – в такое страшное время. Тяжко было ему жить в каменном мешке, но еще тяжелее было вспоминать о том, что оставил он там, на берегах Дрина. Он никогда ни с кем не говорил об этом, но Она читала мысли его, ибо были души людские для Нее раскрытой книгой. Целый год присматривалась Она к нему – сгодится ли, справится? Достанет ли сил? Но время торопило, сроки были на исходе, а черная туча накрыла уже крылом своим Великий Город. И Она решилась.