Балканский венец
Шрифт:
Прошло еще время, и оба мужа Симонис – как земной, так и посланный свыше – вознеслись на небеса и причислены были к лику святых. Но сама Она святости не заслужила, нет. Только почему-то нарекли Ее в народе Всевидящей. Люди приходили в храм и обращались к Ней за защитой и помощью, хотя и была Она при жизни никем – так, порченой гречанкой, паршивой овцой в славном доме Неманичей. А потом и вовсе забыли, кто Она такая, помнили только, что жена короля Милутина да мачеха короля Стефана.
С изумлением взирала Она на мир. Вот отзвенели клинки на поле Косовом – Она слыхала их, ибо раскинулось поле недалече от обители Ее. Ничего иного и не ждала Она. Вел сербов в тот день хороший господарь, но не текла в его жилах кровь Неманичей. Народ приходил и народ уходил, а земля оставалась вовеки. До всех враги добрались рано иль поздно. Тех, кто не смог сразу ударить,
А вскорости свершилось то, что прозрел когда-то Милутин, но чего так и не увидел – трон базилевсов занял тот, в чьих жилах текла кровь Неманичей. Был император Константин Драгаш потомком королю Стефану Дечанскому через младшую дочь того Феодору и носил он то самое имя, коим наречен был когда-то сын Симонис. Но недолго выпало править великой империей базилевсу Константину, ибо стал он последним императором ромеев. А вскорости ни империи, ни родного для Нее Города Великого, простоявшего меж Черным и Белым морем уже тысячу лет, не стало, рухнули они под натиском османским. И в сем явственно ощущала Она поступь проклятия. Но была в том и надежда, ибо не на коленях погибла империя с императором во главе, не трусливо моля о пощаде, как закончила дни свои Западная империя ромеев, – а на стенах города, с оружием в руках. Базилевсы не поступали так, только Неманичи. Порода. Надежда же заключалась в том, что не сдавшиеся непобедимы, и однажды придет время их.
Много людей перевидала Она за века, всех и не упомнишь. Но приметила: ежели кто приходил к Ней с добром, то с добром и уходил вдвойне, а ежели со злом – то от зла сего сам не мог потом никуда скрыться. Видать, не только проклятие силу взяло в этих краях, что теперь никогда не знали мира, но и воздаяние шло за ним по пятам, награждая не токмо людей, но и народы целые плодами помыслов их.
Дикарь сей пришел откуда-то с гор в те поры, когда уже и правители местные давно перестали выводить род свой от Неманичей. Что понадобилось в храме албанцу, да еще и магометанину? Он смотрел на Нее жадно, как вор смотрит на кошелек, торчащий в чужом кармане. Он приходил к Ней каждый день, говорил какие-то непонятные слова на своем языке – должно быть, ласковые, Она их не понимала. Когда иноки не видали сего, гладил он стену, где написал Ее когда-то художник-грек. Всего раз глянула Она в сердце его – а там тьма клубилась непроглядная. Он же пожаловал в храм ночью, вооружившись ножом. Будучи ослеплен страстью своей, выколол он глаза сперва у короля Милутина, а потом – и у Нее. Хотел он выколоть глаза и у архангела, что стоял неподалеку, но узрел, что нет у того глаз, и тогда вдруг закричал дико да вонзил в себя свой нож, свершив дело богомерзкое прямо в храме Господнем.
Ослепли короли. Так настигло их воздаяние длиной в пять веков. Но именно в тот самый день и час прозрели они друг для друга и для мира. Когда-то истребили Неманичи лозу свою под корень. Но никуда не ушло проклятие их – вон оно, повсюду, весь мир теперь под властью его. Неужто и он себя истребит? С тех пор говорили в народе: все войны, какие есть, начинаются на Балканах – так, кажется, нарекли эти горы когда-то турки? А еще стали верить люди, что храм сей непростой, что защищает он народ от погибели и потому неуничтожим. И что всякого, кто причинит ему зло, ждет кара страшная и неминучая, а того, кто защитит, – награда ценой в спасение. С тех пор немало лихих людей приходило в храм – кто костры палил, кто ковырял фрески ножом, а кто и вовсе стрелял по ним, да только и поныне стоят ослепленные короли, и пока стоят они – останется стоять и дело рук их. А те, кто приходил к ним со злом, – где они теперь?
* * *
Местами потрескалась древняя фреска,
Ударам упрямых веков поддалась,
Но смотрит все так же внимательно-резко
Зрачками-лучами проколотых глаз.
Темно во Храме, лампады едва теплятся пред иконами. В полночный час пришел он, когда вся братия почивала. Он не крался, подобно вору, ибо не был вором. Он был солдатом, из тех миротворцев, что охраняли храм от ополоумевших дикарей. Родом он был откуда-то из земель италийских, Она точно не знала, но по виду напоминал он юношу ромейского. Одежды его были пятнисты, цвета прелой листвы, доспех странный, черный, и шлем голубого цвета с буквами на нем KFOR, смысл которых был Ей непонятен. Она была нужна ему, к Ней он приходил – Она сразу поняла это, как понимает любая женщина, лик которой хоть на миг отразился в сердце мужчины.
Покоя
Оторвался от созерцания фрески миротворец и перевел взгляд свой в сторону короля Милутина. «Слыхал я, – думал он, – что старый царь этот был ее мужем, что правил он сорок лет, построил сорок монастырей, и страна при нем стала вдвое больше размером, а уж как соседям своим задал жару! И что когда поженились они, было ему пятьдесят, а ей – всего одиннадцать. Вот это человек был! Страшно даже представить. Скала! На все его хватило. Не то что нынешние люди. Измельчали, да… Нам бы сейчас такого премьера, а не этого хмыря, который… Хотя за иные делишки свои заработал бы царь себе хороший срок в местах не столь отдаленных, прямая дорога ему в Гаагский трибунал. И еще вроде слышал я где-то, что мощи его недавно вернули сербы откуда-то и поклоняются им, интересно было бы глянуть».
Вновь оглянулся на Нее ночной пришелец. Все так же по-ангельски смиренно взирала Она на него – без грусти, без тревоги, без сожаления. И вдруг ожило лицо Ее. Из сколов, что зияли на месте лучистых глаз, полился свет небесный. Глянула Она ему прямо в сердце – а там сплетались сомнения в клубок, как змеи, но внутри клубка будто горела свеча, ярко и не колеблясь. И тогда открылись уста Ее, и сказала Она ему: «Кого любят, того и наказывают строже. Но ежели закроешь собой, спасение обретешь, а ежели камень кинешь – получишь в ответ десять камней». Темен был для миротворца смысл слов сих, но изумление было настолько велико, что долго не мог он прийти в себя. Никогда прежде не думал он, что фрески могут разговаривать. Или ему почудилось? Странное это место, страшноватое даже – впрочем, как и вся эта страна. И как занесло его сюда? Ходишь тут как по минному полю и не знаешь, откуда прилетит тебе. И отовсюду то святые взирают, то нечисть какая-то древняя лезет, не разберешь их, кто да что замышляет. Ведь хотел же отец, чтобы поступал он в университет…
Но вдруг почудилось ему, что кто-то еще смотрит на него. Глядь – а позади на стене еще один царь стоит, в облике архангела. Молодой, взирает твердо и спокойно. Но где глаза его? Куда подевались? Незрячий смотрел на ночного пришельца горящими очами, и уразумел тот наконец, что все это ему не приснилось. Узрел его поутру игумен, стоящего вот так столбом, и молвил: «Не слути то на добро. Биће несреће» [151] .
Не ошибся игумен.
Об этих событиях рассказывали потом в окрестных селах удивительные вещи.
151
Не к добру это. Быть беде.
Когда ситуация в Косово вновь обострилась, косовары за американские деньги опять начали резать сербов и жечь православные храмы. Собралась их большая толпа, больше тысячи человек, и направилась к Грачанице, чтобы осквернить, сжечь и разрушить тамошний монастырь четырнадцатого века. По дороге они стреляли во все стороны, сильно избили попавшихся им под руку сербов и сожгли пару небольших церквей.
Миротворцы из итальянского контингента были озабочены сложившейся ситуацией. Их руководство тут же набрало номер своего руководства и получило приказ, удививший всех: ввиду приближавшейся толпы вооруженных и агрессивно настроенных местных жителей надлежало в экстренном порядке свернуть миротворческий пост в Грачанице и эвакуировать оттуда всех монахов. И еще было сказано – огонь не открывать ни при каких обстоятельствах. Руководство поста долго переспрашивало по телефону, никак не могло взять в толк, вправе ли оно оставить пост по приказу из центрального офиса, если было поставлено тут охранять этот монастырь по мандату ООН. Руководство справедливо опасалось внутреннего разбирательства.