Балканский венец

Задунайский Вук

Новым воинам нет нужды слушать речи гяуров…

Было в этом какое-то колдовство, не иначе. Но очнулся воин от наваждения и обнажил саблю:

– Эй, женщина!

Прервалась песня, и полные ужаса глаза посмотрели на него, как будто он был зверь, вышедший из лесу, а с клыков его капала кровь. Попятилась женщина, пытаясь закрыть ребенка своего от изогнутого клинка. Она понимала слова его, ибо сказаны они были на ее языке, которого он не должен был знать:

– Стой, женщина! Ты ведьма? Что ты пела? Отвечай!

Неверные вокруг них застыли в великом ужасе, и только какой-то старик заступил ему дорогу. Он низко склонил голову свою и припал к стремени Урхан-аги:

– Не гневайся, господин! Это глупая женщина, не ведьма она. Она просто пела колыбельную своему

ребенку. Мы все склоняем головы пред величием султана и силой посланцев его. Не гневайся, господин.

Новым воинам нельзя было слушать речи гяуров, ибо были они все лживы и богохульны. Нельзя. Но он слушал и даже говорил на их поганом языке:

– Что за песню пела она? Это тайное заклинание? Она хотела напустить на меня порчу?

– Что ты, господин! Как можно! Это просто колыбельная, ее здесь все поют – спроси любую бабу на деревне, если не веришь.

Неверным нельзя было верить – так зачем же он говорил с ними?

– Любую бабу, значит?

– Да, господин. Если она родом с Подринья [203] . В других местах эту песню поют по-другому.

Ужас в глазах неверных сменился надеждой, что их не порубят на кебаб здесь, прямо на этом месте. Но это не занимало Урхан-агу. Глупые бабы, слабые людишки… Зачем он тратит на них время? Новым воинам нет нужды воевать с женщинами и детьми, это слишком легко и скучно. В разгар боя пить с клинка кровь врага своего – настоящего, того, который бьется и не боится, – это как глоток чистой воды в пустыне. От этого обретали новые воины силы, взятые ими у побежденных врагов. Но такие враги по нынешним временам – редкость. Все боятся новых воинов, трепещут пред ними, а значит, и кровь их стухла, запах ее неприятен. А эти селяне… Они боятся так сильно, что вонь слышна еще на подъезде к селениям их. Пусть поют свои песни и рассказывают свои байки. Они пусты, и нет в них вреда.

203

Подринье– область по берегам реки Дрины.

Вернулась сабля на место свое.

– Ладно. Пусть поет. Только другую песню.

Склонился старик еще ниже. Кха! Урхан-аге не было дела до этих червей, копошащихся в навозе:

– Эй, женщина! Давай пой, услади наш слух красивой песней!

Вышла женщина вперед, сжимая в руках ребенка своего, и запела – ни разу не дрогнул голос ее, хотя на глазах выступили слезы, а ребенок надрывался от крика:

Смиљ Смиљана покрај воде брала. Набрала је недра и рукаве, Извила је зелени венац, Зелен венац низ воду пуштала. Плови, венче, плови, плови, Мој зелени венче, до Јовина двора, Па запитај Јованову мајку Оће л’ ме Јова оженити [204] .

204

Смилье Смиляна по краю воды собирала, / Набрала полную охапку, / Сплела зеленый венок, / Зеленый венок вниз по воде пустила. / Плыви, венок, плыви, плыви, / Мой зеленый венок до Йовина двора, / Спроси Йовину мать, / Хочет ли Йован на мне жениться (серб.).

И песня эта не прерывалась, пока орта не покинула деревню, слышна она была даже за поворотом дороги. Сила – вот что главное. У кого есть сила, тот получит и остальное. Таков закон Всемогущего творца неба и земли.

После той песни и захромал конь Урхан-аги.

* * *

Нет Бога кроме Всемогущего творца неба и земли…

Новые воины воюют против гяуров…

Великий Султан блюдет волю Всемогущего творца

неба и земли…

Новые воины – рабы Великого Султана…

Новые воины свято чтут все заповеди братства их…

Новые воины не пашут и не сеют…

Новым воинам нет нужды в женах и детях…

Новым воинам нет нужды в женщинах…

Новым воинам нет нужды в пище гяурской…

Новым воинам нет нужды в питии гяурском…

Новые воины не заходят в храмы гяуров…

Так повторял про себя Урхан-ага заветы Кануна Мурада, пока орта его, семнадцатая по счету, разбивала шатры свои в деревне Медже, которую рацы называли также Радачевичи. Все здесь было так же, как и в других местах страны этой, забытой Всевышним творцом неба и земли. Крестьяне сразу попрятались

по домам своим, больше похожим на лачуги, ибо никто не хотел давать незиль захиресы, постойный провиант. Так же, как и повсюду, провожал новых воинов страх, сочившийся из плотно закрытых ставен. И старики шептались по углам, думая, что слов их никто не поймет: «Наступит, наступит день, когда зазвонит колокол, проснутся вилы в Чертовом городе, тогда слабый станет сильным, а черный – белым. Тогда падет ярмо».

А тут еще эти бабы по дороге… И бекташ… Урхан-ага донесет о смерти его куда следует при первой же оказии, только нового вряд ли скоро пришлют, разве что под стенами Београда найдется кто-то. Кха! Оно и к лучшему! Разве настоящие воины без этих колдунов – это не настоящие воины? Не дервиши брали Истанбул, хотя и нагнали их туда без счета. Не дервиши громили маджар при Варне. Не дервиши прославились на все стороны света. Так что без дервиша можно было вполне прожить. Невелика потеря. Когда бекташ семнадцатой орты на переправе получил стрелу в брюхо и завалился вместе со своим ослом в воду, посыпалось туда все содержимое мешков его – вонючие порошки, скляницы с эликсирами… Тьфу! Никто из воинов даже не полез в воду вытаскивать их, ибо новые воины не были овцами – это были волки, а волкам ли любить пастырей своих? Подоспевшему Урхан-аге удалось тогда спасти только несколько сафьяновых мешочков с порошками всякими да сосудов с какой-то дрянью, свойств которых доподлинно он не знал. Припрятал он их в свой баул – никогда не знаешь, что пригодится тебе в долгом походе. Дервишу они все равно уже без надобности.

* * *

Красивы были девушки в деревне Медже. Особенно та, что со светлыми, словно выдержанный мед, косами, слегка прикрытыми алым платком. Что там субаши – любой санджак-бег [205] должен был почитать за счастье, заполучив такую в гарем свой. Стояла она с подругами на площади перед храмом неверных, смеялись они чему-то своему, наверняка глупому – и это спустя всего неделю после того, как семнадцатая орта поставила шатры свои в деревне. Кха! Неверные перестали бояться, и это было не по нраву Урхан-аге. Их было много, за всеми не уследить, а страх был лучшим надзирателем. Когда они перестанут бояться – перестанут подчиняться. И снова спросил чорбаши Якуб, скосив и без того кривой глаз свой:

205

Санджаг-бег– управитель области ( тур.).

– Может, утянем вечером из дома эту птичку? Какие у нее перышки! Золотые! Этот персик нельзя не отведать.

– И готов ты потом убить всех мужчин этой деревни? А потом самому идти косить сено и пасти баранов?

Рассмеялся Якуб:

– За ночь с такой птичкой я вырежу всю эту вонючую деревню вместе с их овцами. Мне нетрудно, ага!

Покачал на то головой Урхан-ага:

– Забыл ты, брат, что новым воинам нет нужды в женщинах, ибо через них шайтан пришел в мир. Забыл ты, как бабы эти ослабляют воинов, высасывая у них силу. Хочешь с клюкой доползти до стен београдских и упасть, обессилевший, пред лицом неверных? Опозорить нас перед другими ортами, перед самим султаном хочешь? Нет, Якуб, не бывать тому, пока я здесь поставлен над тобой. Возьми мабуна [206] на ночь, уйми плоть свою.

206

Мабуны– мальчики, пассивные гомосексуалисты, сопровождавшие воинские подразделения.

Глянул на Урхан-агу Якуб, усмехнулся, но по глазам его видно было, что девку эту с золотыми косами не забыл он. Забудешь их таких! Просто написать в Кануне, да непросто исполнить. Строжайше запрещено было новым воинам ложиться с женщинами, были ли они правоверными, или из гяуров, или вовсе невесть откуда. Бекташи учили, что через женщин шайтан пришел в мир, и через них же он неслышно прокрадывается в души воинов и порабощает их. Потому к женщинам нельзя было прикасаться. За такое могли изгнать из нового войска, а то и лишить жизни, ежели виноватый упорствовал. Для усмирения плоти шли с ортой мальчики-бачи, или мабуны, которые заодно за конями присматривали, чистили одежду да воду носили. Но это были далеко не прекрасные розы из садов падишаха. Урхан-ага брал их не чаще других, да и то – лишь потому, что иное было под запретом. Когда же новые воины врывались в осажденные города, никто не судил их за то, что делали они с женщинами прямо на улицах, – бекташи учили, что, если этих женщин убить сразу после этого, они не успеют никого околдовать.