Балканский венец
Шрифт:
Долго грустить македонцам не пришлось, их настигли новые беды. Изо всех щелей полезли толпы фанатиков, последователей какого-то Заратуштры – Птолемей понял так, что у персов это был некий посланец богов. И фанатики эти повсюду стали кричать, что Александр – это «воплощение проклятого Аримана», что в царя вселился и полностью овладел им злобный дух, который только и ждет, как бы навредить людям. И народ верил им. Птолемей не знал толком, кто таков был этот Ариман, но варвары при имени сем хватались за ножи и резали без разбора всех, кто, по словам жрецов, имел к нему хоть какое-то отношение. Александр, услышав эти вести, пришел в ярость.
– Не придавай этому такого значения, брат, – утешал его Птолемей. – Ты не золотой слиток, чтобы нравиться всем. Жрецам
– Много крови они попили у него, это правда, – ответил Александр, улыбнувшись так, что сын Лага посочувствовал проповедникам. – Но я не Дарий.
С этого дня в подвластных Александру владениях на последователей Заратуштры начались гонения, а главарь бандитов, к которым они примкнули, некий Спитамен, приговорен был к смерти. Царь не мог уже удовлетвориться изгнанием предателей и изменников из своих новых владений, ему нужны были их головы. Кровавый поход свершили македонцы по Дрангиане, Гедросии и Арахосии, дабы, по словам Александра, подчинить тамошних сатрапов, которые взяли себе слишком много воли после того, как ослаб Дарий. Потом, несмотря на суровую зиму и отвесные склоны Пара Упари-Сена – «гор столь высоких, что орел Сена не может перелететь через них», – македонцы снова двинулись вперед, на этот раз на север, дабы покорить Бактриану и уничтожить наконец ее самозваного царя Бесса.
С того самого дня, как произошло перерождение Александра, он стал все больше отдаляться от тех, что еще вчера были его друзьями. Гефестион еще задерживался в его шатре, но лицо его после этих посещений нельзя было назвать счастливым. Никто не расспрашивал его почему. Царские друзья по Миезе были приставлены к делу и сторонились друг друга. У всех перед глазами стоял Филот с его предсмертными криками. Никто так и не понял, как могло случиться такое, чтобы близкие друзья так ополчились на Александра, а он – на них. Ведь еще вчера все они были единым целым и пили из одной чаши. Птолемею больно было смотреть, как враждебное и злое начало постепенно завладевает братом его, как берет оно верх над его прежде непобедимым духом, оставляя на месте его выжженную пустыню, красные пески – сродни тем, что видали они потом в Гедросии.
По дороге с Ортоспаны на Драпсак македонцы преодолели горную долину Панджир и перевал Хавак в самые лютые морозы. Дорого стоило это им. Спустившееся по весне с хребта войско было лишь бледной тенью прежнего. Зияющие дыры в нем пополнялись все новыми и новыми азиатами. Но случилось в горах еще одно происшествие.
Сказать, что македонцы замерзли там, – это ничего не сказать. Люди и лошади едва не покрылись ледяной коркой. Сугробы навалило выше человеческого роста, а метель в этих горах была такова, что в нескольких шагах уже не было видно ничего. Птолемей держался подле Александра и видел, как тот с каждым днем слабеет. Золотой мальчик… Издали теперь он казался прежним, только измученным и разбитым. На одном из перевалов замертво рухнул его конь. Сам же царь столь ослаб, что упал в снег вместе с ним и не смог подняться. Сын Лага первым оказался рядом, поднял его на руки, – тело было на удивление легким, – и отнес в спешно поставленную палатку. Вся азиатская свора царя грелась у костров в обозе и о своем повелителе напрочь позабыла. Эти люди хороши были только для того, чтобы разбивать лоб о землю и подставлять зад небесам. Ни на что путное они не годились.
У Александра открылся сильный жар, огонь пожирал его. Птолемей попросил воинов из царской илы развести у входа костер побольше, накалить в нем камней и принести в палатку жаровню. Когда это было сделано, он устроил лежанку из овечьих и козьих шкур, набросал в них горячих камней и уложил туда царя, напоив его горячим вином с нутряным жиром – так лечили горячку на родине Птолемея, в Орестиде. А еще он сел подле брата своего и не отходил от него ни на шаг. Так Александр проспал остаток дня. Ночью он очнулся, его бил
– Постой, брат. Не уходи. Мне никто не нужен, да и не исцелить им меня уже.
Царь бредил. В видениях его мелькали бескрайние пустоши, хребты, закрывающие небо, бездонные пропасти, снеговые вершины и бесчисленные, как морской песок, толпы варваров. А еще какие-то толстые железные цепи, которые надо было разорвать, но какие-то злобные кузнецы не давали сделать этого, выковывая все новые и новые. Он метался, говорил, что хочет домой, в родные горы, на склонах которых растет крупный виноград, но какая-то сила все гонит и гонит его сперва на юг, в Вавилон, потом на восток, потом – на запад… Он жаловался, что у него нет больше друзей – все его предали. Семья стала ему чужой – ни жёны, ни дети не могут понять его. Все сатрапы – воры и предатели, их надо почаще вешать, а народ – жалкое скопище глупых оборванцев. Все только и делают, что желают ему смерти, отовсюду идут толпы завоевателей, которые хотят захватить царство его. «Шакал Бесс… А тут еще эти пастухи македонские…» – бормотал Александр.
Походило это на бред Дария, хотя… Жалость шевельнулась тут в сердце сына Лага. Вспомнил он клятву, данную много лет назад на склонах Бермия. Надо было решаться. Птолемей подошел тогда к Александру и дотронулся до его горячего лба. Царь тихо застонал. В руке у Птолемея был нож, но он не мог сделать то, в чем поклялся когда-то Зевсом и Аполлоном. Подло и бесчестно было убивать слабого, пускай и был тот едва ли не средоточием зла. Снаружи свирепствовала снежная буря, а они затерялись где-то в бредовых видениях царя на самом краю мира. Пути обратно не было.
– Гефестион… – пробормотал Александр.
– Я не Гефестион. Я брат твой Птолемей…
– Брат… – хрипло выдохнул царь.
На краю мира дул ледяной ветер. Птолемей прошептал Александру:
– Ты помнишь – там, в Миезе… Кедры, цикады и звезды, которые падали прямо на нас? Помнишь?
– Я помню, брат, – отвечал во сне Александр.
– А помнишь – запах смолы и лица друзей?
– Помню.
– А помнишь, какую клятву дали мы тебе?
– Да.
– Не забывай этого, слышишь?
Царь только всхлипнул в ответ. Наутро он пришел в себя и не узнал брата. Глаза его были холодными и далекими, как небо в этом забытом богами краю. Он вопросительно посмотрел на сына Лага, и тот оставил его палатку. Македонцы продолжали свой бессмысленный поход.
В Бактрах Бесса не оказалось – он бежал оттуда накануне. И снова началась большая охота. Македонцы переправились через Окс – на местном наречии река называлась Кипящей водой, и вовсе не напрасно дали ей такое имя, – где потеряли немало людей. Поскольку Бесс сжег все лодки и паромы, македонцы переправились на тот берег на бурдюках. Тяжелая переправа не помешала им тут же взять город Тармиту. Птолемей между тем начал ощущать, что Александр тяготится его присутствием – должно быть, он подозревал, что в бреду, не имея власти над разумом своим, позволил себе лишнее. Посему во главе отборных сил сын Лага услан был в Каршинскую степь на поимку неуловимого Бесса. Ровно через тридцать дней царю доставлен был сей самозванец, закованный в цепи, как царь того пожелал. Александр встретил своего заклятого врага, стоя на царской колеснице, облаченный в самое свое нелепое одеяние, весь в золоте, драгоценных камнях и павлиньих перьях.
– Приветствую тебя, царь Азии! – сказал он Бессу с издевкой в голосе. – Только не вижу я твоих бесчисленных воинов. Да и украшения у тебя не царские что-то.
– Гореть тебе в вечном пламени, Ариман! – прорычал Бесс в ответ.
– Ха! Ты полагал, что царем Азии можно стать, убив Дария? Как бы не так! Смотри мне в глаза! Смотри! Узнаешь меня?!
Бесс поднял косматую голову и загноившимися полубезумными глазами глянул на Александра. И уже через миг забился в цепях, крича как сумасшедший. Птолемей разобрал только персидские слова – «Артаксеркс», «шакал», «Кодоман» и «проклятие». Смысл сказанного был для него темен.