Балканский венец
Шрифт:
Слуги несут ему столы из слоновой кости, полные изысканных яств. Подносы из чистого серебра ломятся от запеченных на углях журавлей и перепелов, винограда, инжира, плодов сикомора и побегов молодого папируса. Подают царю истекающий жиром нежный сыр, пышные пшеничные лепешки на меду и кубки из горного хрусталя, полные пенящимся финиковым пивом и сладостным гранатовым вином, цветом своим похожим на кровь. Украшают слуги столы цветами лотоса, окуривают благовониями, каких не сыщешь более нигде в подлунном мире, ибо какое пиршество без благовоний! Но не притрагивается царь к яствам сим. Идет в покои свои и вкушает там в одиночестве кусок вяленого мяса, сухой козий сыр и лепешку из грубой серой муки, запивая все это кислым вином, привезенным из Греции. Такое к лицу беднякам, негоже царю осквернять себя грубой пищей. Впрочем, поговаривают,
Слуги подносят царю одежды из тончайшего беленого льна, шитые золотой нитью, и сандалии из мягкой кожи ягнят, но тот отбрасывает их. И диадему отвергает, хотя и сделана она, как и прочие украшения царские, из чистого золота с драгоценными камнями, достойными властителя Египта. Редко надевает он их. Встает царь на рассвете, когда весь дворец еще спит, без помощи слуг облачается в хитон из грубой ткани и идет на берег морской. И никому – ни царице, ни сыновьям царя, ни приближенным царедворцам – не ведомо, что гложет царя и не дает ему покоя ни при свете солнца, ни в сиянии луны. Только порой, когда удаляется он в гробницу Царя царей, великого своего господина, сына бога, красивее и богаче которой нет на земле, и остается там наедине с гробом его до рассвета, слышат приближенные бормотание царя, эхом отражающееся от порфировых колонн: «Неарх… Пердикка… Пифон… Селевк… Гефестион…» Похоже это на чьи-то имена, скорее всего – македонские, но что это за люди, слуги царские доподлинно не знают.
Водятся за царем Египта и другие странности. Ведомо царедворцам, что не спешит он ко встрече с правителями царств иных, хотя и пользительно это, и все властители поступают так, скрепляя дружбу соседскую возлияниями обильными. Намедни зачитали ему писцы послание от Кассандра, правителя Македонии, что-де будет проплывать он на кораблях своих мимо берегов египетских и хотел бы встретиться с царем державы великой и прижать его к сердцу, как брата и союзника. При словах сих побелело лицо царя, вскочил он и закричал: «Нет! Нет! Никогда! Пишите ему что хотите – умер я, болен, меня нет, отбыл к истокам Нила, что хотите! – но видеть его я не желаю». Смутились писцы, ибо ведомо им было, что пребывали в крепком союзе Египет и Македония при правителе Кассандре, и негоже было господину их, пусть и величайшему из царей после того, кто лежал в гробнице в самом сердце Александрии, отталкивать руку союзника.
Но воля царя закон. А еще любит царь сидеть в кузне, что для властителя дело и вовсе неподобающее. Может он целый день сидеть, смотреть на огонь и слушать звон молота о наковальню, шепча что-то по обыкновению своему.
Немолод царь, хотя крепок телом и духом. Но червь беспокойства точит его изнутри. Есть у царя еще одна страсть. Когда отступает дневная жара, садится он с писцами на террасе сада своего, что выходит к морю, и наговаривает им то, что помнит про свою долгую жизнь, а они записывают все и сводят потом записанное в одну книгу. Посвящена книга сия Царю царей, богу и сыну бога. За занятием сим червь сомнений перестает глодать душу царя Египта и засыпает он, бормоча во сне. Писцы же, отложив свои папирусы, опять слышат знакомый им шепот: «Неарх… Пердикка… Пифон… Селевк… Гефестион…», – но они уже не записывают это.
Чаще всех других повторяет царь одно имя. Будь на то воля царя, вся книга состояла бы только из него одного, хотя вряд ли бы тогда ее кто-нибудь понял. А царю нужно, чтобы поняли, и поняли хорошо, те, к кому обращается он. И время его, как он знает, на исходе.
Александр…
Книга посвящена ему, Царю царей и сыну Зевса. И начинается она такими словами:
«Возлюбленные дети мои!
Пока всесильные боги не позвали меня в темные бездны Аида, я, Птолемей, сын Лага, царь Верхнего и Нижнего Египта, правитель Мемфиса и Александрии, хотел бы поведать вам об Александре, великом воине и мудром царе, властителе мира и сыне бога. Злые языки на Востоке и Западе многое говорили про него такого, чего никогда не было, и непросто теперь отличить правду от вымысла и злокозненной лжи. Его называли пьяницей, развратником и тираном.
Александр…
Когда царь произносил это имя, сердце его наполнялось невыразимой радостью и невыразимой скорбью. Радостью – потому что он, этот бог, спустился с небес к людям и осветил их безнадежный путь во тьме. Скорбью – оттого, что покинул он мир сей так рано. Слишком рано. Гораздо раньше, чем его умащенное благовониями тело нашло упокоение в гробнице, равной которой не было нигде. Тоска по нему и поныне снедала душу царя Египта. Но ему надлежало не предаваться воспоминаниям, а довершать свой труд. Боялся он, что зло, поселившееся в нем, возьмет-таки верх над его волей и разумом, потому и спешил. А злу этому нельзя было поддаваться, ибо с каждой новой жертвой становилось оно все сильнее и сильнее.
Уже немолод был царь, хотя по-прежнему хитер, как лис, и отважен, подобно льву, – врагам не раз приходилось проверять это на своей шкуре. Но живущий в нем дух нечистый был много сильнее его, сильнее и старше, оттого и укусы его были смертельны. И страшно было представить царю, что случится, когда во власти этого зла окажется весь мир. Кто помешает ему, ежели жертвами его пали уже сильные? Такоже ведомо было царю, что в грядущие времена об Александре напишут много всякого, но не будет среди написанного лишь одного – правды. Ее и тщился донести царь египетский – если не до всех, то хотя бы до детей своих и потомков, ибо им суждено было принять на себя после смерти его тот груз, что нес он денно и нощно уже много лет.
Александр…
Царь, казалось, очнулся, но потом опять устало закрыл глаза, и голова его пала на грудь. Писцы молча переглянулись. Они уже привыкли к немощи царя. Воины Александра Великого никогда не отступали ни перед чем, но время все-таки простирало над ними длань свою. Как могли писцы знать о том, как тяжко было царю под пятой духа нечистого! Однако же царь не винил их в том. Они не знали, кем был Александр, хотя и писали о нем со слов царя от заката до рассвета. Впрочем, царю сейчас не было дела до них. Он уходил все дальше и дальше в глубины своей памяти, которые были глубже самого глубокого ущелья Кавказских гор.
Для тех, кто шел за ним, Александр был полубогом. Подобно солнцу озарял он угрюмые пределы мира. Сами же боги щедро одарили его всевозможными совершенствами и добродетелями: Зевс даровал своему сыну редкую силу и царственную мудрость, Аполлон – красоту и умение привлекать к себе сердца людские, Посейдон – способность управлять стихиями и мистические прозрения, Афина Алкидема, под эгидой которой прошел он всю Азию, – стойкость и острый ум, Арес – волю, сокрушавшую все на пути своем. С одним только богом Александр был не в ладах. Дионису чересчур ревностно поклонялась царица Олимпиада, мать его. Поговаривали даже, что на самом деле именно он отец Александра, но как в это можно было верить? Бог молодого вина был коварен, очень коварен. Ему поклонялись еще и как богу безумия.
Бог, сын бога…
Все любили его. Все македонское войско, от гетайров до простых пехотинцев. Сердца бились сильнее, крепче сжимали воины оружие свое, стоило завидеть им два белых пера и алый конский хвост между ними, что были на шлеме царском, среди сарисс фаланги. Тогда даже самая безнадежная битва сулила победу. Александр проносился по полям сражений с горящими глазами, меч его разил врагов, и никто не мог противостоять ему.
Он был совершенен. Он мог все и даже более того. С легкостью делал он то, чего не могли даже древние герои, Ахилл и Геракл. Да что там герои – боги должны были завидовать ему! Должно быть, из-за этой зависти все и случилось. Но это было потом – Александр с безумным взором, опухшим бурым лицом и словно бурдюками под глазами, не просыхавший от заката до рассвета, кромсавший всех, кто попадался ему на глаза, окруживший себя подобранным по всей Азии отребьем, не узнававший близких и друзей своих, умудрившийся заблудиться в каналах вавилонских, как в трех оливах… Таким запомнили его многие. Но не Птолемей, сын Лага. Тот помнил его другим, совсем другим.