Балкон в лесу

С тех пор, как его поезд оставил позади предместья и дымы Шарлевиля, аспиранту [1] Гранжу казалось, что уродство мира рассеивается: в поле видимости уже не было ни одного дома. Следовавший за медленной рекой поезд попал сначала в окружение невысоких холмов, поросших папоротником и утесником. Затем, в то время как на каждой излучине реки вырисовывалась долина, железный лязг поезда одиноко отражался от скал, а когда Гранж высовывал голову в окно, резкий, уже секущий к концу осеннего дня ветер омывал ему лицо. Рельсы капризно перебегали с одного берега на другой, пересекали Мёз по мостам, состоящим из одного пролета железных стропил, то и дело ныряли в короткий тоннель сквозь расселину в излучине реки. Как только вновь появлялась долина, золотистыми осинами сверкавшая в лучах закатного солнца, ущелье, окруженное двумя завесами леса, уходило вглубь, Мёз казался неторопливым и потемневшим, словно тек по ложу из гниющих листьев. Поезд был пуст; можно было подумать, что

он обслуживает эту глухомань единственно из-за удовольствия мчаться прохладным вечером меж склонов желтых лесов, которые все выше и выше уходили в прозрачную синеву октябрьского дня; вдоль реки деревья оставляли лишь узкую ленту луга, столь же опрятного, как английская лужайка. «Это поезд в поместье Арнхем», — подумал аспирант, большой почитатель Эдгара По, и, закурив сигарету, откинулся головой на саржевую обивку и проводил взглядом высоко над собой хребет поросших лесом скал, которые нимбом вырисовывались напротив низкого солнца. В мелькании проносившихся мимо ущелий за пепельно-голубой сигарной дымкой терялись далекие рощи; было ощущение, что здесь, под этим частым и узловатым лесом, земля курчавится столь же естественно, как голова негра. Однако уродство все же продолжало напоминать о себе: время от времени поезд останавливался на облупившемся вокзальчике цвета железной руды, цеплявшемся за насыпь, зажатую между рекой и скалами; под окнами, отсвечивающими уже полинялой голубизной военного образца, солдаты в хаки дремали, оседлав почтовые тележки; затем зеленая долина на мгновение как бы покрывалась лишаем; мимо проплывали мрачные желтые дома, высеченные в охре, которые, казалось, стряхивали на окружающую зелень пыль известковых карьеров, и, когда его разочарованный взгляд возвращался к Мёзу, он различал то здесь, то там небольшие, совсем новенькие кирпично-бетонные казематы, построенные кое-как, а вдоль берега — проволочные заграждения, на которых речной паводок развесил лохмотья сгнившей травы; ржавчина, тернии войны, ее запах освежеванной земли, ее заброшенность еще даже до первого пушечного выстрела уже бесчестили этот нетронутый пока кантон лесистой Галлии.

Когда он сошел на вокзале в Мориарме, тень от огромной скалы уже надвигалась на городок, внезапно похолодало; какая-то сирена в упор испустила на него свой дикий рев и на секунду как бы налепила ему на плечи мокрую тряпку, но это была всего лишь заводская сирена, по сигналу которой на крошечную площадь потекло угрюмое стадо североафриканцев. Ему вспомнилось, как иногда во время каникул он по ночам прислушивался к сирене муниципальной пожарной команды: один гудок — огонь в дымоходе, два гудка — пожар в деревне, три — огонь на отдаленной ферме. После третьего гудка вдоль встревоженных окон проносился вздох облегчения. «Здесь будет наоборот, — подумал он. — Один гудок — покой, три — воздушная тревога; надо только научиться различать». Все в этой войне складывалось немного странно. У коменданта вокзала он узнал, где находится командный пункт полка. Теперь он брел по невзрачной серой улице, сбегавшей к Мёзу; скорые октябрьские сумерки внезапно очистили ее от прохожих в штатском, однако повсюду от желтых фасадов сочился шум солдатни: позвякивание касок и котелков, стук подкованных подошв о плиточный пол. «Если закрыть на несколько секунд глаза, — подумал Гранж, — то на слух современные армии до сих пор гремят всеми доспехами Столетней войны».

Полковым командным пунктом оказался прилегающий к Мёзу загородный унылый домик из строительного камня, отгороженный от набережной решеткой и чахлой, уже истоптанной военными клумбой, где к голому стволу сирени прислонились мотоциклы; за два месяца стояния военных пол, плинтусы, стены коридора на уровне человеческого роста были, как при слишком узком отверстии улья, соскоблены до костей. Гранж довольно долго ждал в пыльной комнате, где в сумраке полуприкрытых ставен стучала пишущая машинка; время от времени каптенармус, не поднимая головы, раздавливал окурок об угол чертежного стола — должно быть, прежде в домике жил инженер-литейщик. За приоткрытыми ставнями стена деревьев казалась приклеенной к окну до самого потолка, она возвышалась над шлаковым берегом теперь уже совсем темного Мёза; временами с улицы доносились приглушенные тяжелым воздухом войны крики детей, безликие, как крики кроликов. Щелкнув каблуками в очень светлом еще кабинете полковника, Гранж поразился взгляду серых, как море, глаз и безгубому под жесткой щеткой усов рту — полковник походил на Мольтке. Этот взгляд подкупал резким, пронзительным всплеском жизненной энергии, затем глаза сразу же заволакивались пеленой и укрывались под тяжелыми веками; появлялось выражение усталости, но усталости хитрой, не более чем экономной — сокол, замерший под колпачком, но всегда готовый пустить в ход когти.

Гранж вручил направление от своего призывного пункта, полковник проверил график передвижения. Перед ним лежало несколько листков, которые он рассеянно теребил пальцами. Гранж почувствовал, что эти бумаги имеют отношение к нему: похоже, в военной службе безопасности на него завели досье.

— Я приписываю вас к дому-форту Верхние Фализы, — произнес спустя некоторое время полковник нейтрально-служебным тоном; однако в эту фразу он вкладывал некий тайный умысел, так как глаза его на секунду свирепо сощурились. — Отправитесь туда завтра утром с капитаном Виньо. А сегодня встанете на довольствие в противотанковую роту.

Гранжу вовсе не улыбалось ужинать в противотанковой роте; захваченный этим маховиком войны, который тихо вращался, оставаясь на мертвой точке, он и не помышлял о том, чтобы роптать на возможную работу, но от добровольного участия отказывался — инстинктивно, всякий раз, когда мог, он обособлялся и отстранялся. Когда его сундучок поставили в небольшой грузовик, который должен был отвезти в Фализы и его самого, он заказал себе яичницу с ветчиной в дешевом рабочем кафе на улице Басс, где уже закрывали ставни. Затем, пройдя по рано замуровавшимся улицам, где эхом отдавались шаги патрулей, он добрался до своей комнаты.

Комната представляла собой довольно узкий чердак, окна которого выходили на Мёз; в углу, напротив железной кровати, сушились фрукты, разложенные на старых газетах, устилавших кривой комод; навязчиво-сладковатый запах кислых яблок был столь агрессивен, что Гранжа затошнило. Он распахнул окна и уселся на дорожный сундук, полностью протрезвев. Простыни, одеяла благоухали гниющими яблоками, как какой-нибудь старый пресс; он придвинул кровать вплотную к открытому окну. Пламя свечи подрагивало в потоках медленно тянувшегося с реки воздуха; сквозь кровельные стропила проглядывали тяжелые, странного бордового цвета сланцевые плиты Мёза. Он разделся в весьма сумрачном настроении: городишко литейных заводов, улочки угольного цвета, полковник, яблоки — все в этом соприкосновении с жизнью расквартированной армии претило ему. « Дом-форт, — размышлял он, — что бы это могло быть?» Он порылся в своем уже застарелом запасе знаний, пытаясь вспомнить положение об использовании полевых фортификаций, — нет, решительно, там ничего такого не было. Термин скорее относился к кодексу военной юстиции; ему чудилось в этом слове нечто безысходное, что одновременно наводило на мысль и о следственном изоляторе, и о Форе, которая также была тюрьмой. Когда он задул свечу, все изменилось. Он лежал на боку, а его взгляд парил над Мёзом; над утесом уже зависла луна; слышался лишь необыкновенно спокойный шум воды, скользившей по хребту затопленной плотины, да крики сов, устроившихся в деревьях на противоположном берегу. Городок растворился вместе

с клубами дыма; со скал, смешавшись с туманом, сползал аромат больших лесов, затопляя весь городок вплоть до его заводских улочек; была одна лишь звездная ночь да протянувшиеся на мили и мили вокруг него леса. Возвращалось очарование, испытанное днем. Гранж подумал, что отныне к нему вернется половина его жизни: на войне ночь обитаема и проходит «под открытым небом», мелькнуло у него в голове, и ему грезились узкие белые дороги под луной меж черными лужами круглых яблонь, лагеря, разбитые в лесах, кишащих зверьем и неожиданностями. Он заснул; его рука свешивалась с кровати, как с лодки, плывущей по Мёзу: завтра было уже очень далеко.

Как только последние дома Мориарме остались позади, асфальт кончился и начались первые извилины. По булыжнику, по всей ширине дороги, будто плугом прошлись: это напоминало своеобразную сахарскую каменистую пустыню, каменную реку без выемок и насыпей меж двух стен лесной поросли. Гранж заглянул во вздрагивающую на нескончаемых ухабах карту — начиналась лесная просека. На каждом крутом повороте вырисовывалась долина; туман клубился вдоль ее пересыхающей реки, которая скользила к низовью все быстрее и быстрее, возмущаемая водоворотами, подобно тому как вода стекает из опорожняемой ванны. Наполненное радостным солнцем утро было прозрачным и свежим, а эти леса без птиц поражали Гранжа своим безмолвием. Ухватившись за борт грузовика, он сидел вполоборота к капитану и на виражах иногда привставал, чтобы окинуть взглядом всю долину; где бы он ни очутился, любой вид гипнотизировал его до неприличия, как ребенка, вскарабкивающегося к окошку. В глубине кузова лежали два мешка с сухарями, четверть туши, завернутой в джутовую ткань, тренога от пулемета и несколько рулонов колючей проволоки.

— Остановимся на секунду в Эклатри, коль скоро это ваш первый подъем, — сказал, улыбнувшись, капитан Виньо. — На это стоит взглянуть.

У края дороги, почти на самом верху холма, на склоне была оборудована небольшая земляная площадка с двумя скамьями. Отсюда взгляд задевал верхушку другого, чуть менее высокого косогора напротив; виднелись убегающие за горизонт леса — всклоченные и щетинистые, как волчья шкура, обширные, как грозовое небо. У его ног лежал Мёз, узкий и вялый, издалека казавшийся прилипшим к своим глубинам, и Мориарме, окопавшийся во впадине гигантской лесной раковины, как муравьиный лев на дне своей воронки. Город состоял из трех выгнутых улиц, следовавших за аркой излучины Мёза и бежавших за ним ярусами в виде горизонталей; между самой низкой улицей и рекой выпирал квартал домов, оставляя пустой квадрат, разлинованный под косыми лучами солнца сухим стилетом солнечного циферблата, — площадь с церковью. Совершенно отчетливый пейзаж с огромными пластами тени и обилием голых лугов отличался жесткой военной ясностью, почти топографической красотой. «Эти восточные края созданы для войны», — подумал Гранж. Он участвовал в маневрах лишь на смутном Западе, где даже деревья никогда не бывают ни целиком шарообразными, ни целиком конусообразными.

— Это можно назвать весьма приличным рубежом, — сказал он из любезности: капитан был кадровым офицером.

Капитан с отвращением встряхнул трубкой.

— Тридцать километров фронта на шестьдесят километров реки, — произнес он с внезапной досадой. — Я называю это линией Манжету [2] .

Гранж почувствовал себя молокососом: он, должно быть, задел какое-то табу штабной кухни. Молча они снова забрались в кузов.

Грузовичок еле полз, преодолевая ухабы. Но вот крутые повороты кончились, они оказались на плато, и машина въехала на прямую дорогу, которая, казалось, насколько хватало глаз, уходила вдаль через лесосеку. Лес был приземист — березки, карликовые буки, ясени и в основном невысокие дубы, ветвистые и корявые, как грушевые деревья, но казался необычайно жизнестойким и кряжистым, без единого разрыва, без единой прогалины; по обе стороны Мёза чувствовалось, что эта земля испокон веков была курчавой от деревьев и утомляла топор и секач неистребимостью своей алчной гривы. Время от времени узкая, как след зверька, тропинка устремлялась сквозь деревья. Стояла полная тишина, и все же мысль о возможной встрече не исчезала полностью; порой им чудился в отдалении, на обочине дороги, стоящий в длинном бушлате человек; вблизи им оказывалась маленькая ель, совсем черная и квадратная в плечах на фоне завесы светлой листвы. Должно быть, просека шла примерно по линии водораздела плато, так как никакого журчания слышно не было, но раза два или три Гранжу попался на глаза каменный желоб, зарытый в землю на обочине в окружении деревьев, откуда сочилась тоненькая струйка чистой воды, что лишь подчеркивало тишину сказочного леса. «Куда меня везут?» — думал он. По его подсчетам, они должны были отъехать от Мёза на добрую дюжину километров, где-то недалеко была Бельгия. Но его мысли как бы качались на волнах приятной неопределенности: он желал лишь одного — ехать и ехать безмятежным утром сквозь эти влажные заросли, пропахшие кабаньим логовом и свежими грибами. Перед очередным поворотом грузовичок замедлил ход, затем, заскрипев всеми рессорами, свернул влево под ветви и двинулся по заросшей травой просеке. Гранж угадал меж деревьев очертания дома, который показался ему не совсем обычным: будто савойский шале, опутанный ветвями аэролит, упавший в самую гущу глухих зарослей.

— Вот вы и дома, — сказал капитан Виньо.

Дом-форт Верхние Фализы был одним из блокгаузов, сооруженных посреди леса, чтобы преградить танкам доступ к путям сообщения, спускавшимся с бельгийских Арденн к линии Мёза — от тыла к фронту. Это был довольно низкий бетонный блок, куда попадали сзади через бронированную дверь, пройдя по извилистой тропинке, пересекавшей небольшую плантацию колючей проволоки, прижавшуюся с блокгаузу на манер четырехугольной капустной грядки. Он был размалеван как попало оливково-зеленой полинялой краской, которая пахла плесенью: своеобразные грибовидные лишаи, питаемые духотой подлеска, оставляли на стенах гнойные влажные пятна, как если бы там каждый день раскладывали мокрые простыни. В передней части блокгауза зияли две амбразуры: одна — узкая, для пулемета, другая — чуть пошире, для противотанковой пушки. На этом приземистом блоке, как на слишком узком цоколе, покоился одноэтажный, выступавший за его края домик; в него проникали сбоку по железной ажурной лестнице, напоминавшей fire-escape [3] в американских домах, — это было жилище крошечного гарнизона. Его убожество напоминало шахтерские поселки или будки дежурных по переезду; влажные зимы подлеска разъели скудное оборудование, повырывали кусками штукатурку, исполосовали по вертикали окна и лестничные ступени черными вытянутыми следами ржавых слез, спускавшимися до самого бетона. Под козырьком крыши и на натянутых между окнами и ближайшими ветвями веревках сохли палатки и белье. К блокгаузу прислонились совсем новая оцинкованная загородка курятника и плохонький дощатый крольчатник; квадратная грядка колючей проволоки была вся усеяна консервными банками, очевидно выбрасываемыми из окон, и заплесневелыми половинками солдатских галет. В странном совокуплении этой доисторической масштабыс обветшалым кабаком самого захудалого предместья, да еще посреди хлама, оставленного лесными бродягами, было что-то совершенно невероятное. За распахнутыми окнами чьи-то железные легкие мощно оглашали лес какой-то кабацкой мелодией, которую резко оборвал шум грузовика.