Баллада о кулаке (сборник)
Шрифт:
Эх, молодо-зелено!
Лазутчик сунул весьма пригодившийся ему палаческий инструмент обратно в мешок и подошел к монаху.
Тот по-прежнему не двигался.
Змееныш замялся: он не знал, как ему называть узника — преподобным Банем или наставником Чжаном? В конце концов Цай решил не забивать себе голову подобной ерундой. Из Шаолиня он выходил с Банем, значит, и в Восточных казематах сидит именно Бань.
— Вставай, — просто сказал Цай. — Пошли.
Угольно-черные глаза монаха раскрылись и спокойно оглядели стоявшего напротив Змееныша с ног до головы.
Если вначале у Цая и были сомнения насчет того, что монах узнает его в новом обличье, то теперь они развеялись полностью.
— Зачем ты это делаешь? — негромко спросил преподобный Бань.
Спросил с интересом, не торопясь, как если бы увидел на дороге малыша, лепящего из песка маньтоу с глиняной начинкой.
— Потому что ты невиновен, — ответил Змееныш.
В темнице стало совсем тихо — стены, потолок, крысиные норы и капли воды на пористых стенах прислушивались к небывалому разговору двух человек, один из которых был в шейной канге-колодке, другой же — с палаческим мешком в руках.
— Ты не прав. Я виновен во многом. И поэтому не пойду с тобой. Подумай еще раз — зачем ты это делаешь?
— Потому что ты спас мне жизнь. А я привык платить долги.
— Я спас жизнь многим. И отнял у многих. Твои долги меня не интересуют. Это не повод менять одно жилище на другое. Подумай еще — может, найдется хоть одна причина.
— Ты — мой наставник.
— Тогда ты должен слушаться меня, А я говорю: уходи.
— Мы вместе вышли из Шаолиня. И вместе вернемся... или не вернемся.
Монах еле слышно рассмеялся:
— Я уходил из обители с безобидным иноком, спасал от смерти лазутчика, отвечал в допросной зале палачу — и у всех этих людей был один и тот же взгляд. Уходи.
Змееныш не ответил.
Он полез в мешок, извлек тисочки, молоток, клещи... затем приблизился к монаху и стал возиться с его кангой.
Бань не мешал, но и не помогал.
Через некоторое время канга упала на пол.
Монах не пошевелился, хотя любой на его месте стад бы разминать затекшие шею и плечи.
— Что ты собираешься делать теперь? — с любопытством спросил он у Змееныша.
— Немного отдохнуть, — ответил Цай. — А потом увести одного лысого дурака силой. Я волоком протащу его от Бэйцзина до Хэнаня, заставлю сосчитать лбом все ступеньки монастырских лестниц и верну патриарху. А потом пойду и полдня буду отмывать руки родниковой водой.
Бань в голос расхохотался и поднялся на ноги.
Пошатнулся.
Но устоял.
— Пошли, — сказал монах. — Вернемся в обитель — выдам тебе официальную гуаду о просветлении. Будешь показывать тем, кто не поверит.
— Все равно не поверят, — проворчал Змееныш.
И сквозняки шарахнулись, скуля, когда две тени беззвучно ринулись по коридорам.
Змееныш Цай слегка придерживал шаг — чуть-чуть, ровно в меру, чтобы измученный пытками монах этого не заметил. Таких людей, как сэн-бин, было труднее всего вытаскивать из разных переделок. Лазутчик имел в виду не только что состоявшийся разговор — хотя и это, конечно... Проще всего спасать самого обычного человека: лавочника, гадателя, краденую жену — ты всегда знаешь предел их скромным возможностям, рассчитывая исключительно на себя, но зато и не ждешь от спасаемых никаких неожиданностей. Их надо перетаскивать через ямы, защищать от врагов, прятать, ждать, пока они восстановят дыхание или прекратят жаловаться на несправедливости жизни; но при этом ты уверен, что гадатель не кинется в безнадежную драку, а краденая жена не станет бравировать перед тобой своей выносливостью и в результате вывихнет себе лодыжку.
Простые люди — словно промасленный фитиль: всегда видно, сколько сгорело и сколько еще осталось.
Гораздо хуже возиться с героями-недоучками, норовящими все время доказать своему спасителю, что могли бы обойтись и без него. Ну, в крайнем случае, считают на равных с собой — и тогда приходится спасать пустозвона и от опасностей, и от него самого.
Эти горят, как праздничный фейерверк: то вспышка, то темнота, то что-то не вышло, и вместо разноцветных искр — вонь и шипение.
Но истинное проклятие — работать с такими людьми, как преподобный Бань. Во-первых, невольно расслабляешься, чувствуя рядом действительно мощную поддержку; во-вторых же, никогда не знаешь заранее, в какой момент наступит предел немалым силам твоего спутника.
Вот еще мгновение назад он смеялся в лицо палачу и бегал после пыток резвей вспугнутого зайца, а вот уже сидит, привалившись к стене, и улыбается мертвым лицом.
Как щепоть пороха: мгновенное полыхание — и конец.
На бегу Змееныш машинально прислушивался к дыханию монаха. Ровное, ритмичное... как учил тогда, на лодке, так сам и дышит... хотя, пожалуй, еще месяц назад лазутчику вообще не удалось бы ничего расслышать. Значит, еще немного сбавим ход... теперь по лестнице, направо, налево, снова по лестнице... за углом караулка, где спят доблестные охранники... Змеенышу повезло.
А может быть, Цай счел это везением за неимением лучшего.
Когда из караулки неожиданно выбрался человек, лазутчик двигался достаточно медленно, чтобы это не застало его врасплох, и достаточно быстро, чтобы не дать вмешаться преподобному Баню. Монах непременно свернул бы шею старику писарю, а это уж было бы и вовсе ни к чему: лучше пусть потом очухавшийся старикашка поможет рассказывать оплошавшему начальнику о «крадущихся демонах», нагрянувших в Восточные казематы со своих далеких островов.
Язык без костей, его из суставов вынимать не нужно...
Походя Змееныш Цай мазнул ладонью по писарскому горлу, остро и уверенно коснувшись дряблой, стариковской плоти — пусть отдохнет крючкотвор, пусть забудет до утра и о больных зубах, сколько их там у него еще осталось, и о ночных призраках...
Пол ушел у лазутчика из-под ног, стены накренились, словно прогневавшиеся демоны Преисподней качнули темницу, решив всласть натешиться человеческой кутерьмой; в глазах на миг стало темно, и чужие холодные пальцы беспощадно уперлись в ямочку между ключицами и в основание черепа.